Павел Лукницкий - Делегат грядущего

Осматривая эти новостройки, я встретил на одной из них старого мастера — столяра и плотника Марод-Али. На площади, под высокими тополями, лежали щиты сборных деревянных коттеджей, привезенных в Хорог на автомашинах по Восточному Памирскому тракту. Край площади занимало здание столярных мастерских. Входя в это здание, я лицом к лицу столкнулся с Марод-Али. Мы сразу узнали друг друга. Он изменился мало: то же живое, энергичное, только уже изборожденное морщинами лицо; тот же веселый юмор в глазах, те же сильные рабочие руки, о которых — помню — двадцать лет назад он любил говорить:

— Если ударю ребром ладони — как нож. Если ударю ладонью — как молот!

Мы расцеловались, мы оба были искренне рады тому, что один видит другого живым и здоровым, — столько лет прошло, столько было событий!

И, с гордостью рассказав мне, как он живет, как зарабатывает столярным и плотничьим трудом от двух до трех тысяч в месяц, Марод-Али пригласил меня в гости, указав рукой куда-то вверх, где над высокой горой, над Хорогом, в этот вечерний час загорались звезды.

— Там мой дом! Вот чуть ниже тех звезд, — видишь? — там мои звезды!

Под гребнем горы, на той верхней террасе, что несколько лет назад была каменным, необитаемым пустырем и где теперь вырос поселок хорогских служащих и рабочих, я увидел сверкающие, как созвездие, электрические огни; между ними темнели силуэты деревьев… Этот поселок носит название Хуфак.

Мы долго поднимались туда и поднялись почти на триста метров по вертикали. С веранды многокомнатного, зажиточного, добротного и красиво построенного дома открывалась великолепная перспектива: город внизу, бурлящий в лунном сиянии Гунт, сады и поля миллионера-колхоза. Здесь я провел незабываемый вечер в приветливой и гостеприимной семье старого мастера, воспитателя многочисленных ныне кадров хорогских плотников. Семья Марод-Али состояла из восемнадцати человек. Его старший сын (тот, которого я помнил мальчуганом-оборвышем), Марод-Мамат, оказался стройным, одетым в хорошую пиджачную пару мужчиной, в прошлом — комсомольцем, с тысяча девятьсот сорок девятого года — членом партии, учителем истории хорогской десятилетней школы. Когда-то он сам окончил ее, а теперь заканчивал хорогский учительский институт. Марод-Мамат рассказывал мне о себе и о своей жене в уютной комнате, за столом, заваленным книгами и свежими журналами. Двадцатипятилетняя жена Марод-Мамата, приятная, воспитанная и любезная женщина, Когаз-бегим накрывала на стол, и, когда она входила с веранды, шелковое платье ее волновалось на легком горном ветру.

Многочисленные, окружавшие меня дети самого Марод-Али и его сына, мальчики и девочки — румяные, загорелые, красивые — оказались все учащимися хорогских школ. Среднюю школу окончила и сестра старого мастера — двадцатилетняя Азизик; теперь она работает статистиком в областной конторе уполномоченного одного из республиканских министерств.

В этой памирской интеллигентной семье меня — заезжего ленинградца, редкого в здешних местах — забросали вопросами. Мне пришлось рассказывать о театре и спорте, о программах ленинградских вузов, о новостях науки — бог знает о чем еще! Глядя на исполинские горы, на цепляющийся за диск подступающей к зениту луны пик Дзержинского, на чистый горный ручей, протекающий перед домом, я ощущал, как слово «Памир» наливается для меня содержанием своеобразным и новым.

После обильного ужина жена Марод-Али Сой-бегим, постаревшая, но сохранившая стройность фигуры и природное изящество движений, взбила подушки на диване, занимавшем весь маленький балкон, который по прихоти Марод-Али повис над самым склоном ущелья. Полулежа на этом диване, наслаждаясь поистине невыразимым покоем и созерцанием вольной, дышащей легким ветерком ночи, я остался наедине с Марод-Али, чтоб молчать или тихонечко разговаривать — как захочется… И мы долго молчали, а потом завели очень неторопливую дружескую беседу…

— Кто все это мне дал? Как ты думаешь? — спросил меня старый мастер. — Ведь так, как я живу теперь, это и называется — счастье! Может быть, ты думаешь, мне это дал бог?

— Столько лет прошло, — так же размеренно и спокойно заговорил я. — Ты и теперь в бога веришь?

И, как много лет назад, с тем же таинственным выражением лица, приблизившись ко мне вплотную, Марод-Али прошептал:

— Ты помнишь, я всегда говорил тебе, что я дурак? А теперь я не совсем дурак, много видел, узнал еще больше, теперь умным стал, как мои ученики… Ты знаешь, из тех учеников, которых ты видел тогда, некоторые стали техниками, а один — инженером… И некоторые воевали с фашистами. Ты знаешь, наш памирский народ никогда ничего не боялся, кроме бога. Когда была война, многие мои ученики ехали на пушках в Берлин; ты был на войне сам, видел сам такие пушки, которые на железных ногах сами ходят… Я их не видел, потому говорю «на ногах», но ты не смейся, не думай, что я не знаю, как выглядят танки… Бог, бог! О боге мы говорим… Вот я стал умным… В электричество верю, — видишь этот провод? — я сам с моим сыном тянул его сюда от Хорога… В радио верю, — дети спят, а то сейчас приемник бы запустил… В ячмень, что под ледниками теперь растет, верю… Ты уже был в ботаническом саду, вон на той террасе, знаю — был, не отвечай мне: каждый, кто в Хорог приедет, сразу идет туда. А там дом двухэтажный есть. Ты думаешь, кто его строил? Я — Марод-Али — строил… И вот эти цветы и деревья мои — оттуда, хорошие саженцы и семена я оттуда взял. В науку верю!.. А в бога (только ты никому этого не говори, пусть думают как хотят, пусть думают: старый Марод-Али как был дурак, так и остался, неловко мне всем говорить, что я тоже чему-то учусь, когда уже помирать пора)… в бога не верю я. Всегда что-то выше человека перед ним должно быть. Раньше бог над человеком был, теперь над человеком… Как ты думаешь, что над человеком теперь?

Мне не хотелось идти на эту уловку. Мне хотелось, чтоб Марод-Али высказался сам до конца. Поэтому я молчал, и Марод-Али не выдержал паузы:

— Над человеком, скажу тебе, теперь сияет то, что он сам творит. Ты понимаешь меня?

Я понял старого Марод-Али и ответил ему очень коротко:

— Это правда…

— Конечно, правда… Я всегда правду тебе говорил. Только она тоже от ума человека зависит. Теперь наша правда — самая настоящая. Кто может обмануть нас? Вот такая теперь заповедь у меня!

И Марод-Али отодвинулся от меня, взглянул вдаль, на зубцы гор — тех, что за Пянджем, в который вливался Гунт, поблескивали в лунном свете, в Афганистане; помолчал, улыбнулся:

— Весь бог: и руки, и ноги, и голова его, и все пиры его — там, целиком он остался там, а у нас теперь другие богатства… Вот!

И с внезапной энергией, широким жестом руки Марод-Али обвел весь цветущий город Хорог, распростертый в долине под нами…