Павел Лукницкий - Делегат грядущего

— Знаю, — вздохнул Винников. — Но тогда, понимаешь, в голову мне не пришло. Думаю: колхоз и колхоз, все одинаковы.

— Не об этом ты думал, а как бы побольше денег с колхозов сорвать. У тебя тут действительно вывих в мозгу: МТС, мол, мое, об этом заботься, а колхоз — чужое. Ты рассуждаешь не с партийной широтой, а как кустарь-одиночка, кругозора у тебя нет, и вот за это мы и кроем тебя, что танцевать ты умеешь только от печки. Над собой здорово надо тебе поработать.

— Да уж работаю, — снова вздохнул Винников, — только черт его знает как это делается — системы тут не придумаешь.

— Эх ты, систематик!.. — с горечью усмехнулся Хурам. — Система-то и заедает тебя. Смотри, пришли уже, свой дом прозеваешь… А где они?

Винников вгляделся в лунную даль шоссе:

— Не видно их, очень отстали.

— Пойду, — протянул ему руку Хурам. — Не буду их дожидаться… А насчет этого… ну, отчужденности этой… ты слишком не беспокойся.

Войдя в свою квартиру, Хурам нащупал и повернул выключатель. Увидел на полу письмо, очевидно подсунутое письмоносцем под дверь, поднял и узнал крупный, размашистый почерк жены. Рассеянно разорвал конверт и тут же, стоя, пробежал строчки глазами.

«Хурам! Получаешь ли ты мои письма? Это уже третье, что я послала тебе. От тебя ничего нет, не понимаю, что с тобой стало. Зная твой характер, могу предположить только, что у тебя что-нибудь с работой не ладится, ведь времени у тебя должно быть достаточно. После конторы вечерами, наверно, скука, и если ты по вечерам не занимаешься научной работой, то уж не знаю просто, что ты там делаешь!

У нас в Ленинграде как всегда: суматоха и спешка. Я завидую тебе, Хурам: сама природа у тебя там располагает к спокойствию и душевному равновесию, свободные часы ты можешь проводить в тишайших садах, сидеть со своими дехканами, записывать, собирать фольклор. Твоя Румдара представляется мне чем-то вроде курорта.

Вот тебе приятная новость: я в своем лингвистическом сдала все зачеты, и меня даже как ударницу учебы пропечатали в институтской газете: портрет, поздравления и все такое. В результате еду на практику. И знаешь что? Я все агитирую, чтоб меня послали в Таджикистан и именно в Румдару. Если это выйдет, то… ну, словом, буду с тобой гулять по садам и объедаться фруктами. Имей в виду, что это может случиться скоро, а потому сию же минуту присядь к столу и пиши мне спешное… Понял?

P. S. Да, между прочим… Ко мне обратился некий историк Соболевский. Он собирает материалы по истории Октября на Памире и потому расспрашивал о тебе. Я рассказала ему о твоих приключениях, когда вместе с делегацией шугнанцев ты пробирался из Хорога в Ташкент сквозь басмаческий фронт. Вы, кажется, шли, чтоб вытребовать для Памира отряд Красной Армии? Я сказала ему, что это было в восемнадцатом году, когда кто-то там пытался прибрать Памир к рукам. Кажется, не наврала?.. Словом, если получишь от него письмо, не удивляйся, а подробно все ему опиши.

Еще раз целую… Скучно мне без тебя».

«Вот совпадение! — подумал Хурам. — Я как раз об этом времени вспоминал сегодня», — вложил письмо в конверт, рассеянно бросил его на покрытый клеенкой стол; подосадовав на мошкару, тщательно закрыл ставни окна и, заложив руки в карманы, принялся ходить из конца в конец комнаты. Попытался представить Клавдию здесь, в Румдаре, но это показалось ему так нелепо, что он в растерянности задумался, как ей ответить. Хотел ли он ее видеть? Конечно! Но ведь вот за три месяца он так и не написал ей ни разу! Оправдав себя непрерывной деловой спешкой, все же почувствовал себя виноватым перед женой и решил сейчас же ответить ей как можно ласковей, с просьбой скорее приехать. Прошел в соседнюю комнату, не зажигая света, лег на кровать, заложил руки за голову и начал придумывать текст письма, которое сейчас же напишет.

На полу у кровати темнела груда непрочитанных книг. На письменном столе в полумраке был хаос: фотопластинки, бумаги, куски зачерствелых пшеничных лепешек, смятая кепка, в блюдечках — образцы семенного материала.

«Надо прибрать. А то приедет она — в комнату войти не захочет. Разве докажешь ей, что у меня на это действительно времени не хватает. И вообще надо заранее подготовить ее к здешней обстановке, объяснить, что по садам ей со мной гулять не придется… Написать обо всем… Впрочем, нет, незачем в это вмешивать посторонних…»

Хурам поймал себя на «посторонних», но тут же определил, что это слово относилось к ней не как к жене, а как к человеку, не участвующему в партийной работе политотдела. Вот в политуправление следует сообщить обо всем. Хурам упрекнул себя: «Эх, беда, до сих пор не написал отчетного донесения. Безобразие! Надо не откладывать, этой же ночью…»

Хурам предался неприятным размышлениям о том, что ничего хорошего не напишешь и что Москва справедливо может спросить: как же это под самым носом политотдела такие факты вскрываются?

В усталом сознании Хурама поплыли смутные образы людей, с которыми он последнее время работал бок о бок: веселая, полудетская улыбка арестованного Гуссейнова и его открытый взгляд; суровые, огорченные глаза механизатора; зеленое, исхудалое лицо Османова — малярик, больной, невезучий, но упорный, настойчивый в работе и весь в себе. Облик Османова долго не исчезал, пока Хурам почти вслух не ответил своему подсознанию: «Случайность… И машина — случайность». Незаметное сцепление ассоциаций вызвало отчетливый образ Баймутдинова, и Хурам подумал, что Баймутдинов, быть может, обижен: «Мы не гнем его линию… надо с ним поговорить по душам…» А другие?.. Хурам задумался о своей работе, о том, как сказывается она на дехканах. Колхозы один за другим возникли перед ним из глубин зрительной памяти в трех измерениях, словно он взирал на них откуда-то сверху. Поля и сады передвигались как на неторопливом экране, Хурам видел себя во дворах правлений колхозов, то на арыке, то в поле разговаривающим с дехканами; их лица чередовались, обрывки сказанных ими фраз звучали в распаленном бессонницей мозгу. Лежа на постели, Хурам вдохновлялся, зрительно представляя себе бесконечные кусты цветущего хлопка, по которым легкой волной, из конца в конец румдаринской долины, пробегал теплый, радостный ветер. Конечно, все поля, и, конечно, полный успех! Хурам был беспредельно уверен в успехе. Хурам знал наверняка, что план будет выполнен. Как же иначе?

Каждый честный колхозник, каждый тракторист и шофер, каждый комсомольский и партийный работник, огромный, целеустремленный, единодушный в своих стремлениях коллектив все силы кладет, чтобы план был выполнен. Да и сам он, Хурам, десять раз проверяет каждый свой шаг, считая себя здесь олицетворением партийной совести и партийного долга. Неудача может быть только из-за ошибки, и как же можно ему ошибиться или хоть на минуту усомниться в успехе? Такого не может быть! А все, что творится сейчас? Но так же и быть должно, иначе для чего б создавать политотделы? Для чего бы партии поворачивать жизнь таких вот людей, как он, как Шукалов и как Урун Ирматов? Это не только барьеры, неразрытые камни на широком пути, их нужно ломать и крушить и отбрасывать в сторону… И Хурам представил себе знакомых ему людей, румдаринских колхозников, иными — не в рваных халатах, не запуганных и нерешительных, как сейчас, не путающихся в чаще сомнений и внутренних противоречий, а веселым, здоровым поколением безупречных счастливых людей… Через несколько лет — да, обязательно — не позже чем через десять, Хурам приедет сюда, в Румдару, просто так, откуда-нибудь, в отпуск приедет, специально, чтоб взглянуть на этих людей, дружески потолковать с ними. Они его вспомнят, конечно, скажут ему: ты тогда потрудился для нас немало, трудное время было, смотри вокруг — что было тогда, ты помнишь, что было тогда? А сейчас — видишь?