Александр Авдеенко - В поте лица своего

Я выяснил больше, чем рассчитывал. Прощаясь с Воронковым, сказал ему:

— Спасибо, Митяй, за прямоту… И не бойся, что я стану вешать на тебя собак.

— И ты, батько, не бойся моей прямоты. Наговорил я тебе сорок бочек арестантов. Не все принимай за чистую монету…

— Ох, Митяй, Митяй!.. Большим шутником ты стал за последние годы. Никак не привыкну к твоей новой манере разговаривать.

Ничуть не смутился всегда совестливый и стыдливый Воронков.

— А язык, утверждают мудрецы, для того и дан человеку, чтобы с его помощью скрывать свои мысли. — Засмеялся, обнял меня. — Опять я пошутил, батя. Нечего мне скрывать. Ни от тебя, ни от Колесова, ни от Булатова и вообще ни от кого!

Проводил меня до двери и вернулся с деловитым видом к себе в кабинет. Неужели он сейчас, после такого разговора, способен работать? Если да, то силен мужик!..

Куда мне теперь податься? Только в горком. На этот раз Колесов оказался на месте. Я подробно рассказал ему все, что узнал от Крамаренко. О встрече с Воронковым умолчал.

Колесов выслушал меня с непроницаемым лицом и заявил:

— Я в курсе этого дела. Все, что вы рассказали, соответствует действительности. За исключением одного обстоятельства. Сегодня утром я говорил с Булатовым о Крамаренко и категорически предложил ему отменить несправедливый, мягко говоря, приказ в отношении Леонида Ивановича.

— Ну, и каков результат? — с нетерпением спросил я. — Булатов встал на дыбы?

— Представьте себе, был покладистым. Отменил без каких-либо возражений.

— Невероятно!

— И тем не менее это так. Отменил и сказал, что погорячился, рубанул сплеча. Все старые доменщики, все воспитанники Леонида Ивановича горой встали за него. Булатову это стало известно, и он быстро уступил. В других своих неправых делах и волевых решениях он далеко не так покладист…

— В каких именно?.. Впрочем, снимаю вопрос. Постараюсь самостоятельно дойти до всего.

Позвонил домой Леониду Ивановичу. Состоялся короткий разговор. Тон ему задал Леня. Не дал дуба, выдержал старый доменщик, хотя я и наделал, вступившись за него, немало шуму.

— Ну как дела, бывший пенсионер? — спросил я.

Он расхохотался так, что мембрана телефонной трубки жалобно завибрировала.

— Что с тобой, Леня? Чем я тебя рассмешил?

— Ну как же! Первый раз такое слышу. Бывший артист, бывший, директор, бывший герой, бывший друг — это ясно и понятно. А вот слова «бывший пенсионер» не укладываются в голове.

— Тем не менее так оно и есть. Бывший! Ты восстановлен во всех своих правах старого доменщика.

— Знаю! Булатов звонил. Извинялся. Пардону просил.

— Ну и что?

— Работать на домнах согласился, а хамство не простил. Я сказал ему так: «Ты, Андрюха, наверное, неплохой хозяйственник. Но личность некондиционная». Ничего, диетик проглотил и мой грубый харч. Долго, думаю, будет его переваривать.

Как тут не засмеяться? Умеет Леня и себя развеселить, и других. Смешно говорить о серьезном — немалый талант.

Друг он мой, а ум у него свой. Высоко я его ставил и все-таки недооценил. Люди сложнее, чем мы о них думаем.

— Приступил к работе, Леня?

— Еще нет.

— Почему?

— Не готов.

— Не готов работать? Ты?! Работяга чуть ли не с полувековым стажем?!

— Да, Саня, не готов. Здорово заморозил мою душу Булатов своим приказом. Хороший разогрев ей требуется.

— И чем же ты будешь ее разогревать?

Я ждал определенного ответа. Он сам собой напрашивался. Однако Леня и тут остался неразгаданным.

— Еще сам про то не ведаю. Если б знал, то уже был бы горячим. Думаю вот, соображаю. Может, ты что-нибудь посоветуешь, а?

— Не смею.

— Что так?

— Боюсь оскандалиться. Твой прометеевский ум моим обыкновенным не перешибешь.

Теперь я угодил своему привередливому собеседнику. Расхохотался Леня. Вволю посмеялся и сказал на прощанье:

— Живем шутя, а помрем вправду. Вот так. Можно еще и по-другому. С правдой шутить что с огнем. Короче говоря, Саня, шутка шуткой, а дела делом. Завтра жди меня в гости. Нагряну. Будь здоров. Спокойной ночи.

Нет более сильного духовного наслаждения, чем общение с человеком, который тебя до конца понимает, ради которого ты готов броситься в пекло и который тебе всегда готов ответить тем же.

Утром в гостинице появился Леонид Крамаренко, Схватил меня что называется за грудки:

— Собирайся, Саня! Айдате!

— Куда тащишь?

— К домнам! К чугунам!

— Зачем?

— Как это зачем? На свидание.

— Был я уже там.

— Не был там, куда я тебя потащу на своем аркане. Не слышал того, что расскажу. Не видел, как человек разогревает свою замороженную душу.

— Что ты задумал, неугомонный?

— Хочу сабантуй устроить. По случаю неудавшейся расправы Булатова над строптивым мастером огненных дел.

Хлопнул себя ладонями по коленям, запрокинул седеющую голову, рассмеялся. Так звонко, так заразительно хорошо смеются только люди постоянно юные, с чистой совестью, много сделавшие в жизни, уверенные в своей правоте и силе. Вот уж с подлинным верно — седой комсомолец!

Он облачен в свои старые доспехи горнового: грубые, на несгораемой подошве башмаки, брезентовые, стоящие колом штаны, суконная, прожженная во многих местах куртка, пластмассовый белый шлем.

Все, что было у нас с Леней хорошего в прошлом, родилось, отковано, закалялось здесь, на заводском поле боя, на горячих путях, у огня домен. В поте лица добывали мы себе лучшую долю и великую силу державе.

Десять доменных печей, одна другой больше и моложе, стоят поперек долины, между Уралом-рекой и мать-горой. На западе — самая крупная, новая, десятая. На востоке — самая старая, первая, с которой, собственно, и начался наш комбинат. История домен есть и история Леонида Ивановича.

Медленно, молча, каждый со своими чувствами и мыслями наедине, поднимаемся мы по крутой железной лестнице на первый литейный двор.

Вовремя пришли, в час выдачи плавки. По свежей, хорошо выделанной канаве, озаряя своим нежным оранжевым светом людей, фермы, электропушку, основание домны, стальное сплетение перекрытий, капитанский мостик, течет чугун, только что, мгновение тому назад, вырвавшийся из домны.

Леня схватил меня за руку и затараторил своей обычной скороговоркой:

— Ох, домна-матушка! Ох, братишки вы мои ро́дные горновые!.. Ох, чугуны вы мои, чугуны!..

И поспешно отвернулся, чтобы я не увидел в его глазах слезы.

Вот как неожиданно начал он разогревать свою душу.

Когда идут чугуны, горновые обычно переводят дыхание. Они вдоволь поработали раньше: приготовили трудоемкое ложе для огненной реки, навели порядок на литейном дворе и вокруг домны, пробили летку, зарядили электропушку огнеупорной массой, запаслись ковшами.

Идут чугуны по канаве, а из нее — в сливное устройство и падают с высоты литейного двора в ковш. И над всей оранжево-молочной рекой, от ее истока до устья, яростно клубится черно-бурый тяжелый дым, смешанный с графитом. И нельзя оторвать глаз от плавки. Кто бы ты ни был, пусть даже металлург с полувековым трудовым стажем, ты непременно засмотришься, как молодой чугун, только что рожденный домной, делает свои первые шаги по земле. Куда бы ты ни спешил, непременно остановишься и залюбуешься текущим металлом, еще недавно бывшим холодной рудой. Тысячи и тысячи раз смотрел я на феерическое зрелище — появление на свет чугуна — и все равно не насмотрелся.