Наиль Гаитбаев - Светят окна в ночи

— Этот человек нам очень нужен, — Ильдара всегда поражала способность шефа не тратить впустую ни одной минуты, ни одного слова, даже улыбки, тем более возиться зря с бесполезными людьми. Тогда Наиль Айратович был взволнован, как охотник, уже не сомневающийся, что загнанному зверю некуда деваться, — он уедет отсюда с полной уверенностью, что киевлянам до нас далеко. И тогда эксперимент — наш…

Решительный поступок директора института не только спасал диссертацию, но и открывал будущее, давая резкий толчок развитию принципиально новой идее в цветной металлургии — теперь Ильдар Газизович, руководитель крупнейшего в отрасли научно-производственного объединения — мог сказать об этом самому себе без бахвальства. А Абдурахманов понимал, предчувствовал это и тогда, двадцать лет назад, потому и волновался так за какого-то аспиранта — их у него было много…

Ильдар выскочил из директорского кабинета, обрадованный настолько, что с ходу расцеловал секретаршу, и только в тот момент, когда уже летел по коридору сообщить своим в лаборатории — хотя Наиль Айратович строго-настрого даже заикнуться кому-нибудь запретил, — его как будто окатили холодной водой.

«Такой вопрос надо обговаривать в непринужденной обстановке — сегодня в семь у меня дома. Ты должен, — шеф сделал упор на это слово, — гостю понравиться, понимаешь? От этого зависит все…»

Остановившись как вкопанный в длинном институтском коридоре, Ильдар вспоминал, будто прослушивал магнитофонную пленку их разговора, как он бормотал шефу в ответ: «Конечно… обязательно», — и только теперь осознал, что с е г о д н я, в семь вечера, он пойти к Абдурахмановым не может: возле «Космоса» в это время будет ждать Нуралия…

— Равиль, — тронул Юлдашев водителя за плечо, — извини, пожалуйста, давай лучше на дачу…

От неожиданности тот не сразу притормозил, и несколько мгновений машина неслась в том же направлении; до квартиры, где жил шеф, оставалось метров триста, на дачу надо было ехать обратно, через весь город, в противоположную от института сторону. Но даже тени недовольства Равиль показывать не привык и, крутанув баранку, стал разворачиваться…

Она была нежной — Ильдар понял это, как только увидел ее впервые в читальном зале за столиком с надстроенной стойкой, — и ее затаенная нежность, которая — сейчас, дожив до седин, он ясно отдавал себе в этом отчет — могла прорваться только раз в жизни, но уже навсегда…

Город медленно уплывал назад по обеим сторонам размахнувшегося к окраинам шоссе, а машина стремительно неслась вперед, расплескивая лужи на асфальте, «дворники» с натужным скрипом скользили по ветровому стеклу…

Возле кинотеатра она, конечно же, смутилась бы — ведь никогда раньше они даже не разговаривали ни о чем, кроме книг и статей в журналах. А он — как будто согласием встретиться она сняла сковывающий запрет с природной его веселости и остроумия, за которые его так любили и в университете, и в лаборатории, — говорит, говорит…

Рассказывает ей о своей работе, о доме, о матери в деревне — обо всем, что знает и думает, и нет перед ней никаких тайн, можно поделиться самым важным и нужным, — а она только слушает, чутко улавливает каждое слово, улыбается каждой его остроте… И так ходят они вместе до утра, по спящим улицам, и в сумерках он видит ее блестящие глаза, завитки черных волос и целует прохладную щеку возле вязаной шапочки.

Как бы ей пошла фата, как тихо и радостно — никакие силы не могли бы оторвать их друг от друга — она смотрит прямо ему в глаза под разноголосый гул ребят из общежития и выкрики «Горько!», а рука — узкая, слабая, от которой он столько раз не мог отвести взгляда, пока она вписывала названия книг в его формуляр, — рука ее лежит у него в ладони.

Вот она уже с детьми — трое, пятеро сорванцов и непосед, ласкающихся к нему, когда вечером он возвращается с работы, и, усталая от забот, она улыбается ему. Спокойная, поддерживающая мир в семье, живущая одними с ним интересами и проблемами…

— Приехали, Ильдар Газизович, — водитель тронул его за руку и смотрел вопросительно, хоть и привык ничему не удивляться. Машина неподвижно стояла возле высокой ограды с башенками ворот. «Дворники» стирали со стекла бисерные капли.

— Да, хорошо, дружок, завтра, как обычно, — он пожал Равилю руку и поднялся с сиденья.

Пока машина разворачивалась — Равиль крутанулся на «пятачке» так, что колеса зависли над канавой, — он закрыл калитку и пошел к дому по узкой дорожке, выложенной квадратными ребристыми плитками. По краям в полутьме угадывались кусты, торчали какие-то прутья.

Он вдруг понял, что никогда не замечал, что тут растет. Даже деревья не замечал, хотя просиживал с гостями и с домашними многие часы в шезлонгах на лужайке напротив крыльца. И вдруг представил, как Нуралия копается в земле здесь, на грядках возле дорожки, и поднимает на звук скрипнувшей калитки голову, поправляет рукой платок, улыбается ему…

Резкий звонок разомкнутой сигнализации вывел его из оцепенения — обычно он успевал толкнуть дерматиновую дверь и нажать невидимую кнопку контрольного сигнала.

Внутри стоял нежилой запах — сколько здесь уже никто не был? Неделю, две?

Юлдашев включил свет, переоделся в широченный даже для его мощного тела зеленый халат — «персидский», говорили гости, когда он выходил к ним в таком барском одеянии. Потом заварил себе крепчайший кофе — врачи запрещали категорически — и, пристроившись на холодном диване, стал пить маленькими глоточками обжигающую горечь. Тишина снова наполнила дом, который — Ильдар Газизович вдруг ощутил это — жил, пока никто не приезжал сюда, собственной жизнью, и хозяин дачи не имел к этой жизни никакого отношения.

Может, в самом деле не имел? И здесь, на шикарной двухэтажной даче, и дома, в четырехкомнатной квартире в центре города — тоже? Может, он везде чужой, или, наоборот, все вокруг чужое…

Телефонный звонок, раздавшийся в полной тишине, был таким неожиданным — он привык к мягкому журчанию своих аппаратов на специальном столике, — что Ильдар Газизович дернулся в раздражении: сколько раз говорил, на кой черт делать звонок на полную мощность!

— Да! — не в силах смять раздражение, бросил он в трубку, хотя понимал, что звонивший ни в чем не виноват.

— Ты что не заехал домой? — жена говорила без обиды или раздражения, просто констатировала факт. И от ясного сознания, что ей все равно, на дачу ли он поехал или еще куда-нибудь, Юлдашеву стало вдруг пусто и горько…

И сердце вдруг защемило.

Должно быть, все-таки врачи правы, подумал он, вреден кофе…

В трубку он ничего определенного не сказал — да она особенно и не ждала ответа. Просто узнала: муж на даче, не попал в дорожную катастрофу, здоров. Остальное ее не интересовало.