Мирмухсин Мирсаидов - Молнии в ночи [Авторский сборник]

За беседой узники не заметили, как наступила ночь.

На другое утро раньше всех проснулся Абдувахаб, за ним — Мирхайдар. Шорох их бердонов разбудил старого шорника.

Байтеват спустил им полное ведро воды. Узники разлили ее по кувшинам, каждый набрал полную пригоршню теплой влаги, прополоскал рот, умыл лицо. После завтрака Абдувахаб принялся наводить порядок в своем «углу», а шорник и гончар — выделывать зубочистки из остатков алычового полена.

— Гончарным-то делом тут не займешься, — усмехаясь, сказал Мирхайдар, — вот я и обучился новому ремеслу.

Абдувахаб молчал, погруженный в раздумья, — лишь изредка, медленно поглаживая бородку, вздыхал и возносил хвалу богу — «Худоги шукур, худоги шукур!..»

Шли дни, он все больше привыкал к своим соседям и однажды прочел им короткую газель — оруз:

Газель тронула старика и Мирхайдара. Гончар благодарно произнес:

— Пусть аллах дарует вам счастье!.. Если вы еще раз прочтете эту газель, я выучу ее наизусть, запомнив на всю жизнь.

Воодушевленный похвалой, Абдувахаб сказал:

— Послушайте-ка лучше вот эту:

Мирхайдар от души расхохотался, не удержался от смеха и старый шорник.

— Как, как? — сквозь смех переспрашивал гончар, — Хаджи — и осел, и собака?.. Ну, мулла-ака, разделали вы их под орех!

— Они ведь из тех, кто упрятал нас в зиндан, — пояснил Абдувахаб.

— Мулла-ака, а у вас есть псевдоним?

— Мой псевдоним — Шаши, [14] Шаши — от древнего названия Ташкента: Шаш. — когда Абдувахаб говорил, у него дергалась левая бровь. — Но хоть я и родился в Ташкенте — большую часть жизни провел на чужбине. Все искал истину. А вернулся в родные края, и вот — тюрьма. Так-то, мой друг.

— Шаши… — взволнованно повторил Мирхайдар. — Я слышал ваши газели. Их пели хафизы.

То, что он видит перед собой Шаши, ученого и поэта, и запросто с ним разговаривает, казалось гончару чудом: все равно, как если бы он нашел редкостную, драгоценную траву — тутие. Старый шорник тоже с немым восхищением смотрел на Абдувахаба Шаши. За всю свою жизнь он не прочел ни одной книги, но любил слушать песни.

Чем больше Абдувахаб Шаши узнавал своих соседей, тем щедрей сам раскрывался перед ними. Поглаживая бородку, пожевывая кончики усов, — такая уж была у него привычка, — он говорил:

— Хоть мы и томимся в темной, мрачной яме, но сердца наши там, на воле, с нашими близкими и друзьями. Ведь они чисты, как алмазы, — наши сердца. Сколько бы пыли ни вздымалось в небо, небо от этого не помутнеет, оно — безбрежно…

А потом он рассказывал своим новым друзьям о событиях, свершающихся в мире, о своей пестрой кочевой жизни, о службе в Урде, долголетних скитаниях, о пребывании в Варшаве и Петербурге. Он настолько полюбил Россию, что даже подумывал о переходе в русское подданство, но любовь к отчему краю оказалась сильней. Родина притягивала, как магнит.

В Петербурге ему довелось побывать дважды. Первая поездка была связана с торговыми делами: по поручению купца Салихбая он закупал в России тонкое сукно, минеральные — «каменные» — краски. Ему помогло знакомство с богачом Сорокиным, частенько приезжавшим в Ташкент за хлопком и каракулем. Вторично Шаши попал в Петербург, сопровождая купца Турахана Зайбухана. С ними, на деньги, собранные единомышленниками-ташкентцами, ехали Абдурахманбек, Ходжа Юнус, Нигматджан-аксакал и еще несколько знатных ташкентцев. Они везли тайное послание русскому царю с жалобой на кокандского хана, с предложением расширить торговлю между Ташкентом и Россией, и с просьбой принять Ташкент в состав России.

По пути из Нижнего в Москву они потеряли тайный документ, что доставило им немало лишних забот. К царю попасть не удалось. Царское правительство, не доверяя им, запросило необходимые сведения у русского ученого, орнитолога Николая Алексеевича Северцова, хорошо знавшего обстановку в Туркестане. Северцов, письмом, ответил, что Абдурахманбек с друзьями были у него, подробно рассказали о предполагаемом выступлении бухарского эмира против Ташкента, о положении в городе, о настроениях ташкентцев, об их настойчивом требовании — или вернуть в Ташкент Алимкулибека, который после первого похода на Ташкент полковника М. Г. Черняева был отозван в Коканд, или принять их в российское подданство и разрешить свободную торговлю. Все это и было изложено в утерянном тайном послании.

К сожалению, у посланцев Ташкента кончились деньги, и им пришлось, не завершив своей миссии, вернуться домой.

После возвращения из Петербурга Абдувахаб устроился в Урде мирзой, секретарем у бека. Он много писал — о развитии культуры и науки в России, о русском телеграфе и русских писателях, о тяге русских к книге, о широком гостеприимстве, с каким встречает Петербург представителей других стран. Он выступал с рассказами о России и перед народом — его слушали с жадным вниманием. Обо всем, что он видел в России, Абдувахаб сообщил Насриддинбеку, Асадуллахану, Хаким-ходже и другим высокопоставленным лицам. Он предложил открыть в Ташкенте школу — по типу русских школ, призывал учиться у России…

Внезапно его арестовали как «шпиона» — на все его благие помыслы и намерения была накинута тугая петля. Виновником его бед оказался находившийся с ним в родовой вражде Насриддинбек, правая рука Алимкулибека. За три дня до ареста Шаши узнал от знакомого мирзы, что Насриддинбек состряпал на него донос и вручил эту грязную клевету Алимкулу.

— Вот так-то, дорогие, — закончил он рассказ о своих злоключениях. — В мире полно новостей. А мы, узбеки, как во тьме. Весь наш край — словно в глубокой яме. Наши ханы и беки дни и ночи проводят в разврате и кутежах, а стоит им очнуться от пьянства — их отравленная кровь вскипает, и начинается междоусобная резня. Страдает же от этого народ, угнетенный, невежественный… Но мало нам своих тиранов — над нами занесена плеть английских захватчиков! Англичане в Индии собрали большое войско, чтобы захватить Среднюю Азию. Англия, как змея, подбирается к нашим краям, а наши правители словно и не замечают ее разверстой пасти! Боже, какая слепота! Какой позор!