Анатолий Чмыхало - Половодье. Книга вторая

— Дело у короля незавидное, Любушка, — заговорила нараспев Ганна. — Ему выпала скорая дорога к бубновой даме, а дама трефей пришла к нему со своим интересом и свиданием. Десятка трефей это как раз и есть ее интерес. А вот тут лежит его верность, но к какой даме он поближе, карты не говорят. Как ни верти, а запутался король. Однако сердце твое успокоится разговором.

Потом бросила Ганна на четырех тузов. И та же история: не сошлись тузы, помешала им чья-то сердечность.

Провожая Любку до калитки, Ганна утешала ее. Все должно окончиться благополучно. Уж картам-то можно верить. Это Ганна выворожила Николаю Ерину женитьбу на солдатке, а Устинье с Подборной улицы — сына.

Но до сознания Любки не дошел смысл Ганниных слов. Она думала только о Нюрке. Варвара права: им надо поговорить. Не заходя домой, Любка пойдет к Нюрке. Нет сил терпеть дальше. Ведь, если Роман уйдет к ней, Любка не перенесет этого, наложит на себя руки.

Босая, в старом платье, в котором была на покосе, Любка подошла под окно мясоедовского дома. Она уже приходила сюда однажды. Это случилось три года назад, когда у матери после родов приключился жар. Тогда Любка, не раздумывая, взбежала на крыльцо, и Семен Кузьмич открыл ей дверь.

А сейчас она в смятении стояла у палисадника, не решаясь войти во двор. Было бы хорошо, если б вдруг из калитки появилась Нюрка. Пусть даже не Нюрка, а кто-нибудь из раненых. Любка позовет свою соперницу.

Стемнело. В доме зажгли лампу. С замирающим сердцем Любка взглянула в окно. Раненые ужинали. На краю стола наливала в миску еду большеглазая молодая женщина. Наверное, жена Петрухи Горбаня. Нюрки в комнате не было. С сожалением и в то же время с облегчением Любка отвернулась от света, намереваясь уйти домой. Ей был неприятен предстоящий разговор. И пусть он состоится завтра, коль сегодня нет Нюрки в лазарете. Волнение проходило, и к Любке подступала усталость.

Но не успела она сделать и нескольких шагов, как со стороны площади показалась Нюрка. Это она, ошибиться было нельзя! Легкая походка, откинутая назад голова…

Любка остановилась. Ее сердце рванулось и упало.

— Пришла ко мне, — Нюрка приблизилась к ней вплотную и заговорила медленно, ледяным голосом. — Суди меня, режь, убивай, а люблю я Романа Макаровича. И нет во мне силы побороть любовь. Я ведь знала его раньше, чем ты. Я всю войну прождала Романа Макаровича… Я ни с кем не изменила ему.

Нюрка умолкла. Молчала и Любка, которую словно заколдовали эти страшные слова.

— Я не возьму у тебя Романа Макаровича, — снова заговорила Нюрка. — Он твой теперь. Я не стану искать с ним тайных встреч. Но я, как прежде, буду любить его и не побоюсь всем сказать об этом. Если сумею уехать куда-нибудь, я уеду. А не сумею — мучиться нам с тобой, Люба, всю жизнь. Не смогу я оттолкнуть Романа Макаровича, если он сам придет ко мне.

И опять Нюрка смолкла. И тогда в наступившей тишине послышались всхлипывания Любки. Она вся съежилась и как будто стала на голову ниже. Ее острые плечи дрожали. Со стороны она могла показаться обиженной девочкой-подростком.

Нюрка хотела еще что-то сказать, но из горла вырвались сдавленные рыдания. Нюрка заревела, прижав к груди не менее несчастную, чем она сама, Любку.

На фронтоне серого занимающего весь квартал здания управления Омской железной дороги — серые фигуры железнодорожниц в древнегреческом стиле. Четыре полуобнаженные красавицы равнодушно смотрели на автомашины и экипажи, останавливающиеся у подъезда, из которых выскакивали молодые адъютанты, офицеры иностранных военных миссий. Впрочем, сюда нередко прибывали и генералы, в Омске их становилось больше с каждым месяцем.

Чем хуже шли дела на фронте, тем оживленнее было у подъезда. Военные устремлялись в здание и растекались по его многочисленным длинным коридорам. Весь день в кабинетах трещали телефоны, стучали пишущие машинки, слышались возбужденные голоса.

В этом здании помещалась ставка Колчака. На втором этаже рядом с залом заседаний военного совета был кабинет верховного правителя и главнокомандующего. В небольшой комнате с высоким потолком плавали слоистые облака дыма. Колчак много курил, вышагивая из угла в угол. Его острые глаза лихорадочно горели, когда он подходил к окну и смотрел на пути городской ветки, где стоял вагон генерала Жанена, разукрашенный флагами держав Антанты.

«Сплошная символика, — раздраженно думал он. — Черчилль склоняется к выводу англичан из Архангельска, Бенеш дает телеграмму чехам, что они уже выполнили свой долг, американцы заботятся лишь о том, чтобы выкачать из России как можно больше золота, французы развлекаются в кафешантанах».

Колчак порывисто повернулся. Его взгляд проскользнул по столу, на котором в беспорядке грудились телеграммы с фронтов и сводки, и замер на стене, на карте военных действий. Армия отступает. Первого июля оставлена Пермь. Кто-то поджег выпущенный в реку мазут, и погибла вся флотилия. Адмирал Смирнов тоже занимает сейчас символическую должность морского министра. Идут ожесточенные бои за Златоуст. Если он будет потерян, создастся смертельная угроза Челябинску и Южной армии. Генералу Белову придется очень трудно. Его и так теснит этот мальчишка, большевистский выкормыш Тухачевский.

Армия отступает. Столько надежд возлагалось на корпус генерала Каппеля, а что из этого вышло? Он развеян в прах. Шестьдесят третий и Шестьдесят четвертый полки Сибирской армии сдались в плен. Наконец, кольцо блокады Уральска разорвано. Не идея, а животный страх властвует над солдатами. Они так и норовят в кусты. Дисциплина падает.

Может, следовало оставить у командования Сибирской армией Гайду? Генерал Жанен как-то сказал: «По-моему, надо сохранить Гайду, его любит армия. Опасно менять упряжь среди брода».

Но это была уже износившаяся упряжь. Строптивый чех помышлял о диктаторстве. Колчак не забыл, как Гайда повел на Омск свою «бессмертную» дивизию, как он явился с отборным конвоем в 350 человек, требуя для себя должность командующего фронтом.

Вспомнилась верховному последняя встреча с Гайдой. Колчак упрекнул его, что тот не имеет достаточных военных знаний, разводит преступную демократию в армии, оказывая покровительство эсерам. Гайда высокомерно бросил: он сделал для Сибири самого адмирала. И добавил: «Уметь управлять кораблем, ваше превосходительство, — это еще не значит, уметь управлять Россией».

Последнее время все больше беспокоил Колчака тыл. Гнилая контрразведка не могла справиться с десятками большевиков, теперь же приходится иметь дело со многими сотнями и тысячами повстанцев. Неотложная задача — ликвидировать восстания в самом начале, предпринять строгие карательные меры.