Борис Горбатов - Горный поход

Иду на поиски штаба полка.

Но уже не могу бороться с желанием спать. По дороге мне попадается какой-то костер. Валюсь около него, быстро засыпаю, закутавшись в шинель.

Иногда, впрочем, просыпаюсь: это ветер подул на меня дымом. Переползаю на другую сторону и опять засыпаю. Место открытое: лысая гора. Дым мечется то в одну, то в другую сторону, и я всю ночь ползаю вокруг костра.

Только утром мы знакомимся с местом.

Оказывается, уже не Аджаристан, и это ясно видно. Нет уже тех характерных, и может быть единственных в своем роде, аджарских ущелий, зажатых между лесистыми, буйными горами, испещренных бурными реками.

Здесь, в западной. Грузии, между горами большие зеленые долины, плато. Впервые за поход — ровная, проезжая дорога. Она честно идет промеж частых посевов пшеницы и кукурузы. И горы здесь не те. Горы здесь по большей части голые, лесу мало, много зато солнца и просторной голубой влаги.

По горам и долинам бродят огромные и тучные стада: район славится животноводством. Хороши и вольготны тут пастбища.

Мы стоим на небольшой лысой горе. Внизу селение Намниаур. Полк наконец-то вместе. И противник, яростно преследовавший нас вчера по пятам, сегодня вместе с нами мирно встречает дневку.

Дневка!

Каждый боец, проснувшись на дневке, на новом месте, определяет для себя следующие вещи:

— Не будет ли дождя?

Он долго и подозрительно смотрит на небо, щурится и, посоветовавшись с другими, на основании многих примет, а главное, на основании своего собственного веселого настроения решает:

— Не будет. Значит, дневка хорошая.

— Что на завтрак? Где кухня? Позавтракав как следует — а аппетит на походе соответственный, — боец решает третий важнейший вопрос:

— Что с оружием? Противогазом? Конем? Снаряжением?

Эта забота очень характерна. И поутру, в дневку бойцы всегда внимательно осматривают свое оружие. Походное дело — известное: не сталось ли чего с винтовкой? И я рад здесь записать: боевые стрельбы показали, что состояние оружия на походе не ухудшилось.

После этих дел или еще починив рубаху, порвавшуюся в разведке, когда полз через кустарники, или повертев сапоги, безнадежно требующие каши, — после всех этих дел домашних боец решает еще массу вопросов:

— Где река? Вода? Цхали?

И вот с котелками, с флягами, полотенцами тянутся к реке, к воде, к цхали пить, мыться, купаться, стирать… Лежат на горячих камнях у реки, деловито стирают портянки…

Бьет маленький, чуть живой родничок. Бьет в ямку. В ней маленькое озерко кристально чистой, холодной воды. Дальше из этого озерка уже текут мутные потоки, густо окрашенные глиной. И бойцы тщательно оберегают девственную чистоту озерка, ступают осторожно и соблюдают очередь. Это только на дневке, признаюсь по правде, на ленивой, бездумной, неторопливой дневке такой порядок у родничков.

— Где кооперация?

Тут запастись махоркой, если есть деньжата, побаловаться папироской, конфетой, приобрести пуговицы, спички, конверты, бумагу.

— Где клуб? Есть ли новая газета?

Тут взять в походной библиотеке книгу, сыгрануть партию в шашки, домино, узнать, будет ли вечером кино. Потом пойти обедать, спать, отдыхать, чиниться или просто, лежа на спине под солнцем, лениво разговаривать с товарищами о пройденном, о будущем, обо всем.

В Намниауре к нам приковылял старик. Он был одет, как все местные жители, только на голове вместо башлыка была лохматая шапка-кубанка. Говорил он по-русски не плохо, важно улыбаясь, сообщил, что давно-давно служил в «его императорского величества пластунском батальоне».

Немногое уцелело в его памяти; вот помнит твердо название батальона, помнит, что русская водка — горячая и что офицер бил его в зубы — «Кулак большой, пальцев много, бац по зубам — нет зубов». Когда наши командиры весело угощали его папиросами, он всякий раз вставал, брал папиросу кончиками пальцев, осторожно и пугливо прикладывал сухую сморщенную ладонь к кубанке и говорил вежливо: «Мерци…»

Он долго бубнил о царской армии, что плохо там было, плохо, цуди… очень цуди…

— Так говоришь, в зубы? — спрашивал веселый курносый батареец.

— Зубы, зубы… — повторял старик и, раскрывая рот, показывал пальцем в пустые отверстия.

— Дак ты б его обратно, — недоумевал батареец. — Он тебя в зубы, а ты его по кумполу. Чуда-ак!..

Старик смотрит на него, тоже недоумевая. Они не могут никак понять друг друга.

— Как ударишь? Началнык… — бормочет старик. — Нэ понимаешь?

А если бы батареец начал рассказывать о нашей армии, старик бы вовсе не понял. Ну как ему рассказать об ударниках?

Батареец сказал бы:

— Красноармеец Литовченко еще на подъеме к кишлаку Перанга почувствовал себя плохо. Резало в животе, словно кто тупым, ржавым ножом царапал. Но Литовченко шел и дошел до кишлака.

Он никому не говорил, что ему плохо. Всякий свою боль про себя держит, зачем других своей болью расстраивать? Всем нелегко. Вот кабы радость была, ею поделиться надо.

Но ребята у нас не слепые, заметили. И командир взвода разрешил Литовченко остаться ждать санчасть.

Литовченко даже обиделся:

— Это чтоб потом на весь взвод пятно легло: вот у них, мол, отстал один? Дойду!

И дошел.

— Вай, чудак! — сказал бы старик — и рассказал бы, как раньше солдаты расковыривали гвоздем пустячные раны, чтобы только уйти от каторжного строя.

— Да ну? — удивился б в свою очередь батареец и опять рассказал бы, как секретарь комсомольской ячейки первой роты Васильчук тоже пошел на Перангу больным. Он весело шел в строю, ободряя других, а когда заметил, что пулеметчик устал нести пулемет и дальше идти не может, взял пулемет, вскинул на плечо, отер пот и пошел в гору.

Комотделения пульроты Погорелов, меняя позицию, поскользнулся, упал и разбил голову. Но взвод первой роты шел в атаку, нужно было поддержать его огнем, и Погорелов прилег к пулемету, завязал платком рану и продолжал четко и ясно командовать:

— По пулемету противника, прицел восемь, целик ноль…

Старшина санчасти Андрей Белан заболел гриппом, но от эвакуации отказался и работал, пока не свалился.

У Василия Малкова — инструктора-собаковода — умер ребенок. Он получил об этом вечером письмо в горы.

Не знаю, что передумал Малков в эту ночь, но на утро он был по-прежнему образцом бодрости и спокойствия.

Харитон Авдожян, взводный, партийный организатор Дремовского ударного взвода, увидел, что лошадь завязла в болоте. Авдожян бросился ей на выручку. Утопая вместе с ней в грязи, он выволок ее, спас. Да только глупая лошадь поблагодарила по-своему — наступила на ногу и пожала ее: «спасибо, мол».

Так, с распухшей ногой, не прекращая выполнять своих обязанностей, пошел Авдожян на штурм высоты 1112.