Борис Горбатов - Горный поход

— Вай, вай, не может быть, — покачал бы головой старик, — шутышь? Хе-хе-хе…

А батареец продолжал бы рассказывать то, что известно всему полку.

Еще в Горджоми заболел коммунист — боец Перцев, но эвакуироваться отказался:

— От взвода никуда не пойду.

И не ушел. Больной, «температурный», проделал ночной марш и, когда заметил, что коновод устал вести лошадь, пошел ему на выручку и лошадь довел до конца.

У Оманидзе — ответственная работа: басист нашего геройского оркестра. Когда он заболел, то задумался: как же это оркестр без басиста? Вся гармония пропадает. И в лазарет не пошел.

Командир взвода Кобахидзе начал чувствовать недомогание. Он удивленно почесал черную бороду:

— Заболел, га?

И продолжал исполнять свои обязанности. Ему не раз говорили:

— В лазарет надо.

Но Кобахидзе смеялся:

— Через час все пройдет.

В Цихис-Джвари, когда уже почти кончился поход, он свалился, и его увезли в лазарет.

Боец тюркской роты Леон Гаспаров вел лошадь с вьюками. На пути крутой обрыв. С вьюком лошади тяжело будет.

И Гаспаров снял с лошади груз, взял вьюк на себя, перенес его через обрыв, а затем уже провел и лошадь.

Черешня часто вспыхивала на нашем пути. Горит ягодка на солнце, исчерна-красная, сочная, налитая.

Мы идем садами, фрукты свисают на тропу, дух от них — неописуемый.

Вот приподняться на седле, чуть дернуть ветку, и посыплется ягода прямо в пересохшую, наглотавшуюся пыли глотку. Да чего там приподняться! В богатом, тароватом селении Клде мы располагаемся прямо в садах. Сады тут огромные, яблоки под деревьями валяются, упали, собственной тяжести и сочности не выдержали; нагибаться не нужно: сами ползут в рот.

Нельзя!

Политрук объяснил: нельзя.

Полковая газета вышла, пишет: нельзя.

Почему нельзя?

В детстве понятия наши о собственности и чести воспитывались просто: нас драли, но мы все же лазали на чужие баштаны за сладкими кавунами и тут же, хряснув о колено, били их и ели.

Твое — мое — богово.

А здесь нельзя. И все это понимают.

Когда в первый день похода в одной роте бойцы начали безобразничать и палками сшибать зеленые еще яблоки, вмешались все.

— Нельзя, — сказали бойцы твердо. — Дружбы нашей с местным населением не срывай!

Мы шли по селениям, где видали виды: где были англичане — покорители Кавказа, меньшевистские выручатели. Мы шли по селениям, где помнили царское правительство.

Мы шли по селениям, где никакой армии, и нашей тоже, вообще не видели.

Прятались в некоторых селениях, услышав о нашем приходе, уходили из сел, бросая сады и дома, угоняя скот.

Ни одна черешня не упала с дерева.

Нельзя!

Когда в одном месте бойцы случайно поломали плетень, наши саперы сделали новый, да такой, что у аджарца вовек такого не было.

За потравы, за помятые посевы (бой, ничего не попишешь!), за дрова — за все платили. Платили и говорили:

— Мы Красная Армия. Мы вас не обидим. Мы за вас в бой пойдем.

И провожали нас восторженно. Неслась от селения к селению конная весть о кзыл-аскерах [8] Кзыл-аскеры — красноармейцы. , о цителармиелебо — о Красной Армии, которая не грабит, фруктов не обрывает, ничего даром не берет, а только кино показывает, песни заводит, беседы проводит…

— Цителармиели вашша!..

Прекрасно понимали это бойцы.

— Твое — мое — богово — это тогда, когда ты сам за себя отвечаешь. А когда за твою дурацкую невыдержку на всю Красную Армию ответ ляжет, тут задуматься надо.

Идем мы садами, горит на солнце черешня — сладкий фрукт. Выходят местные жители, в мисочках ягода.

— Берите, товарищи, цителармиелебо… Ешьте.

Конфузятся бойцы, словно их, больших и здоровых, при всем народе милая старушка мать приласкала. Смущаются, отказываются. Или берут, а потом лезут в карман, вынимают пачку свойской махорки и конфузливо предлагают:

— А это от нас в подарок.

Возвращаются в строй и говорят товарищам:

— Народ какой везде… душевный…

На дневках к нашим бивуакам приходят местные жители. Женщин нет — одни мужчины. Головы закутаны лихими башлыками, на ногах легкая обувь. Выходит навстречу геройский наш оркестр. Сбегаются со всех сторон бойцы.

Митинг.

Если тюркское население — тюркская рота с ним разговаривает, если грузинское — грузины ведут речи, если армянское — армяне. А выступления русских товарищей переводятся.

После митингов — кино или танцы.

Хороши танцы в горах!

Площадка маленькая — декораций не нужно: горы, леса, небо великолепно-синее. Чего еще?! Оркестр неутомимо гремит лезгинку, и вот, расталкивая круг, выходит аджарец. Тело его вздрагивает, готовясь броситься в танец, ноги еще мелко-мелко переступают по траве, глаза еще спокойны, тусклы, и вдруг он бросается на середину, вскрикивает, приседает и уже несется, несется по кругу, а навстречу ему бросается боец-грузин или даже русский, танцующий лезгинку по-своему, по-кубански.

Особенно хорошо танцуют старики. Они танцуют до религиозности благоговейно, торжественно, с серьезными лицами, не вскрикивая, не улыбаясь. Каждый из них имеет свой особый выход, вступление к танцу, свой «конек», свои лучшие номера.

Бурно аплодируют все присутствующие, а мы — энтузиасты полка — кричим:

— Гагуа! Гагуа!..

Командир конного взвода Гагуа, красавец, с черной окладистой бородкой, лихими усами, грузинским орлиным носом и блестящими глазами, должен поддержать честь полка.

Он выходит на середину, звякает шпорами, одну руку ребром прикладывает к груди, другую вытягивает и без улыбки, серьезно, пускается в пляс.

Мы шлепаем в такт ладошами, кричим ему восхищенно и одобрительно, он несется по кругу, звеня шпорами.

Ночь спускается над кострами, исчезают во мраке горы, идет в сторожевое охранение полевой караул, часовой у интернационального полкового Знамени задумчиво смотрит в ночь.

Золотыми изгородями налившейся пшеницы окаймлена тяжелая и пыльная наша дорога. Мы идем, и кукуруза протягивает к нам тяжелые свои листья, мы идем, и расступаются сады, отяжелевшие от фруктов, мы идем, и насмешливо шевелит усами мудрый овес…

Желтеет жито… Стоят некошеные, высокие батальоны сочной травы. И каждый боец, как бы он ни устал, как бы ни страдал от жажды или голода, боец, угрюмо молчавший всю дорогу, обязательно найдет для этой пшеницы, или овса, или травы ласковое слово…

— А хлеб-то ничего, хороший! — И улыбнется ясной, светлой улыбкой хлебороба.

— Должно, колхоз, — отзовется товарищ. — Хорошее жито…

И станет легче идти.

Еще мы ничего не читали о ворошиловских субботниках, еще ничего не говорилось о субботниках в полку, а уж первая и грузинская роты в первые дни похода вышли на уборку колхозного сена.