Борис Горбатов - Горный поход

Щупленький, маленький, веснушчатый, белобрысый, неугомонный — таков Власьевский, командир взвода.

Рабочий-ярославец, комсомолец, одногодичник. Затем: «партия требует кадров для армии», — заявление об оставлении на сверхсрочную, и вот он — командир взвода.

У него немного комичный вид — задиристый, бойкий, петушиный, но командир он отличный, и бойцы его глубоко уважают.

Прежде всего он отличный стрелок и это дело любит. Взвод, которым он командует, всегда стреляет лучше всех в полку.

Рассказывают о нем: вечером, встретив в полку своего красноармейца, идущего по какому-то случаю с винтовкой, остановил его и сказал:

— А ну ловись. Дай-ка я тебя проверю, как ты прицеливаешься.

Во всяком случае, когда на каком-то занятии начсостава понадобился артоскоп и ни у кого его не оказалось, Власьевский невозмутимо полез в карман и достал артоскоп, с которым никогда не разлучался.

В походе он неутомим, хотя сложения щуплого.

— Главное — воля, — убеждает он бойцов. — Не пойму я, как это люди перед водой в походе пасуют. Прикажи своей мысли: не хочу пить, и… точка.

— Да у меня мысль мово приказа не слухается, — бурчат иногда бойцы, но равняются по своему командиру.

С бойцами у него особые отношения. К так называемым неисправимым он применяет свой метод, который заключается в том, что он старательно разыскивает у неисправимых положительные черты, всячески их выявляет и поощряет. Неисправимые, на которых другие да и сами они уже и рукой махнули, начинают вдруг смутно чувствовать какую-то неловкость. Безмятежное их существование, базировавшееся на том, что «все одно — меня не исправишь, а мне так вольней», тут нарушается.

— Ан вот я какой, я, оказывается, хорошо сегодня действовал.

И как-то идти в строю становится приятней неисправимому, и отношение к нему лучше.

«Да то ли я еще могу?» — думает неисправимый и со всей неисчерпанной, накопившейся за долгое безделье энергией кидается туда, куда поведет его Власьевский.

За Власьевским сзади идет его тройка связных: Щукин, Зубарев, Брытков. Все трое работают отлично. Вся тройка — одни из лучших бойцов взвода.

Как различны они внешне и внутренне, так различны и мотивы их хорошеет и.

Брытков — коммунист. Это основной его жизненный мотив, определяющий все.

Он пришел в красную казарму коммунистом, вятский парень, широкоплечий и ладный. Как коммунист сразу во всем разобрался, впрягся в армейскую общественную жизнь. Винтовка пришлась к его плечу. Шинель села на нем уверенно и плотно.

Он в ряду лучших, потому что он — большевик. Будучи связным, он пошел вперед нащупывать дорогу и нащупал ее с опасностью для жизни где-то над обрывом и повел взвод. И вывел.

Он не хнычет, когда холодно, или когда мокро, или когда жарко, или когда голодно, — разве мало для нытика поводов хныкать? Он не хнычет никогда. Он, правда, и не хохочет, не пускается в пляс. Он серьезен всегда, и улыбается серьезно, и работает серьезно. И должно быть, серьезно жизнь свою отдаст за дело, которое все мы делаем.

Таков Брытков.

Зубарев — середняк. Краснощекий, плотно сшитый, здоровый, улыбка во все лицо, он здорово бегает, хорошо стреляет, он все делает «справно», «как следовает».

В политике Зубарев не шибок. Он сконфуженно улыбается, когда говорят о политике. На собраниях голоса его не услышишь. Да и какой он оратор? Это не его дело, что вы, ребята!

Да он не подавал своего голоса и в палатке тогда, когда шли там «политические разговоры». Комсомолец, он молчал и тогда, когда некие, не в меру ученые одногодники хаяли комсомол и посмеивались над коммунистами.

Он был середняком, золотой середкой, молчанье — золото, не тронь меня, я тебя не трону.

Но армия не терпит нейтральных. Ты сразу скажи, чтоб весь полк знал, какой ты есть: и если ты советский, так бей по кулаку — а кулачьи агенты и в казарму проникают, а молчком действовать не удастся, потому что каждый товарищ с тебя ответ спросит.

И Зубарев медленно, упорно стал учиться политической мудрости. Туго идет у него. Он выступал на собрании один-другой раз.

— Не оратор я! — И даже вспотел.

В походе он действует отлично, неутомимый, быстрый, сообразительный связной.

Третий связной — Щукин.

Щукин на зимних квартирах, когда массовая волна ударничества охватила роту, был единственным, кто отказался быть ударником.

Щукин во время тактического учения матом обложил командира, отказался исполнить приказание.

Сормовский рабочий, он держался в роте в стороне. Рыжий, веснушчатый, ходил он посмеиваясь. Посмеивался, когда его крыли на собраниях, посмеивался, когда пропечатали в газете, когда объявили поход на «щукинщину».

Ничто его не трогало. Неисправимый.

А вот на походе отлично, прямо по-коммунистически самоотверженно работает. Ни хныканья, ни ругани: беспрекословное умное выполнение приказания.

Щукин сейчас — ударник, имеет массу благодарностей.

Что произошло?

Может быть, подействовал рассказанный выше метод Власьевского.

Может быть, поход, боевая обстановка пришлись Щукину больше по нутру, нежели зимняя учеба.

Я работал как-то с Щукиным, до похода еще, в обороне. Мы рыли окопы. Щукин свирепствовал: жирная земля неиссякаемым потоком лилась с его неутомимой лопаты. Обливаясь потом, он не хотел отдыха и работал как ударник.

Может быть, ему, нижегородскому парню, была родней и веселей эта дружная работа на земле. Жидкая земля, расступающаяся под его упорной лопатой, напоминала ему нижегородские родные поляны, и мышечный труд, заставлявший играть его мускулы, был приятной забавой.

Такова славная, но разная тройка связных, и ее командир Власьевский.

Что-то долго идем, а все маячит перед нами лысая макушка Пирсагата.

Ноги наши то утопают в сочной траве лощин, то карабкаются в зарослях по почти отвесным скатам, и, странное дело — лысая макушка не увеличивается и не уменьшается.

Бойцы торопятся. А вдруг противник раньше нас захватит хребет?

— Да он и не чухается, — смеются некоторые.

И все же поторапливаются бойцы.

Наконец выбрались из лощин и оврагов. Прямо перед нами зеленая скатерть: скаты Пирсагата безлесные, ни кустика, только трава. Подъем совсем незначителен.

— Э, да тут пустяк!

Бодро бросаемся вперед.

Шаг за шагом одолеваем гору. Вот уж и макушка… Но мы проходим еще и еще, и все макушка — вот она, а достигнуть ее никак не можем.

И уже начинают гудеть ноги. Коварный, ровный, долгий подъем выматывает больше, чем если бы подъем был крутым, но коротким.

Уходящая вверх ровная, зеленая, но какая длинная скатертью дорога стелется перед нами.

Умаялись бойцы и все же не сбавляют темпов.