Станислав Мелешин - Вторая жизнь

Тихо. Время будто остановилось, улеглась пыль, не бродят куры, по дворам попрятались собаки, и только где-то на краю деревни жалобно поскрипывает колодезный журавль.

Ей нравится отмечать и слушать это. Она залюбовалась, как из-за горизонта небо начали опоясывать голубые полосы, быстро расти и пропадать где-то у нее за спиной и оставаться в небе долго-долго, а потом незаметно таять. «Летчики играют», — сказала ей однажды Груша, когда она испугалась гулкого грома на пустом синем небе.

Вот и теперь летчики играли, и гром, прокатившийся по небу, ее обрадовал. Нинка как бы вбирала в себя горячий воздух, в котором звонко долбят кузнечики, и ей хотелось вот так, стоя, уснуть, закинув руки за голову, отдаться этому тихому летнему полдню и раствориться в нем.

Она прищуренно скользит сонным взглядом по степи и небу, и шевелит губами какие-то ласковые слова, и успокоенно, свободно дышит.

Все остановилось, оцепенело, затихло, только она одна не затихла, и ее все тянет какая-то неведомая, светлая сила в полет, в небо, пролететь над степью. Она видит, что вокруг нее все золотое, и во всем этом она ясно различает родные черты улыбающегося лица Мурата — мужа своего. И она все шевелит губами свои какие-то ласковые слова, и теперь часто дышит и дышит, и вот наконец выдохнула из груди плавный звук, похожий на стон, и испугалась, а потом поняла, что это не стон, а просто это она запела, запела тонко и чуть звеняще, и, очарованная этим своим голосом, вслушивается в знойную тишину, в которой тоже звенит плавный звук, похожий на ее голос, и теперь она уже чутко слушает эту знойную тишину, в песне которой можно услышать отдаленный стрекот мотора, звяканье уздечки, перезвон кузнечиков и слабое гудение комаров, и вот уже их голоса, ее и тишины, как бы слились, и эта тишина повела свой и ее голос куда-то далеко, за речку, в темное марево, ей радостно от того, что она услышала и уловила ту невидимую ноту, на которой звенит зной, на которой поет вся степь, и еще от того, что такое удается только ей. И она поет самозабвенно, очаровываясь и вздрагивая от радости, поет, сливаясь со всем небом, солнцем и степью, так поет, словно хочет, чтобы все люди на земле услышали ее, Нинкин, голос, и когда все на земле услышат, то где-нибудь, на другом конце земли, услышит ее голос и Муратка, услышит и непременно откликнется.

…На желтом небе, на узкой степной полоске земли маленький человечек пел свою большую печальную песню, и не было ей конца, как нет конца у земли и неба.

С утра ему не давала покоя где-то слышанная фраза: «Я иду по земному шару…» Он повторял ее с удивлением и гордостью и пристукивал ногами, словно проверяя землю на прочность, ощущая ее округлость, покатость и шероховатость.

Теперь, когда можно запросто слетать «в гости к богу» и в небесах летают корабли, спутники, ракеты, как-то обыденно и неточно звучали бы слова: «Я иду по земле…» Нет, именно: «Я иду по земному шару…»

Он, Андрей Местечкин, заводской художник-оформитель, шел по земному шару, перешагивая через сугробы и голубые холодные трамвайные рельсы, усталый после заводской рабочей толчеи, шел к Елене, восторженный от любви к ней, и впервые боялся за сердце. Эх, жаль, что любимой «Примы» он так и не нашел в магазинах. Он-то к махорке привык очень давно, еще будучи студентом Академии художеств, из которой он ушел с третьего курса, поняв, что большого художника из него не получится. Особенно он пристрастился к махорочке в армии, служа на Северном флоте.

Досадно только, что сегодня придется курить махру в доме Елены: она терпеть не может густого и острого дыма. А ведь именно сегодня он скажет ей все, и разговор, наверное, получится нелегкий. И потому было бы неплохо покурить что-нибудь поароматнее, да и хорошее вино не помешало бы.

Все должно быть до предела ясным: и то, что он скажет ей, и то, о чем она будет говорить, и то, что последует потом. Короче, он ее любит и сегодня предложит ей стать его женой. Сегодня он станет «в полную меру человеком на земле», как говорит мастер Бочкарев. Его мастер по разливке стали намекал на это потому, что Андрей с его дочерью дружит уже два года…

А сватать идет все-таки другую…

Елена, конечно, в зеленом платье, с небрежно распущенными золотыми волосами. У нее красивые волосы, особенно в полутьме, когда она с ногами на диване слушает радио и ждет его. Да, ждет, он звонил ей из цеха. «Непременно приходи!» — вот как она ему сказала.

И ему думалось: на земле все хорошо, и падает пушистый снег, и уходят от остановок трамваи, и где-то в стороне от него, в милой жизни, какой-то чудак, городской архитектор, вознес над жилым домом башню с колоннами и шпилем, откуда можно наблюдать звезды, и мечтать, и говорить о чем-нибудь хорошем.

…Да, он вернулся в родной город с флота. Грипп и ангина его не брали. Закалился! Вот раскроет воротник снегу навстречу или метели какой — все нипочем!

Вернулся в мартеновский цех. Мастер Бочкарев сразу как-то отметил его. Бочкарев — хитрый мужик, солидный, степенный, быстро увидел моряка, его силу и любовь к стали, да, любовь… А когда в третьем мартеновском цехе старая печь, на которую кое-кто уже махнул рукой, вдруг выдала сверхплановую сталь, Бочкарев, любимый сталеварами мастер, ну прямо расчувствовался и сказал всем и Андрею: «Вы того, ребята, приходите ко мне домой в гости. Помидоры есть у старухи, вкусные…»

Вот там и с дочерью его, Оленькой, подружился.

Работал. Получал зарплату. Деньги честные, большие — можно жить. Думал: хорошо бы жениться на Оленьке. Нежная, умненькая, грамотная… Педагогический институт кончает. Учительницей будет.

И надо же — все к черту! Пришла такая напасть. Узнал Арнольд Гаврилович, председатель заводского комитета, от начальника отдела кадров, что он, Андрей Местечкин, учился в Академии художеств…

Пришел председатель завкома прямо в цех, посмотрел на Андрея в работе и сказал: «Это вы товарищ Местечкин?» И, отведя его от печи в сторону, доверительно добавил: «Приезжала комиссия — выговор всему заводу. Потому что у нас нет оформления, нет плакатов и лозунгов… Идем-ка к нам, в завком! Четыре ученика будут у тебя в команде…»

Андрей подумал тогда: ему и у печи хорошо.

В то же время он вдруг почувствовал, что слова председателя завкома вызвали острое желание снова вернуться к искусству, и понял тогда, что желание это никогда и не уходило, а только долгое время подавлялось им. И поэтому сказал честно, глядя в глаза товарищу Арнольду Гавриловичу:

— Да, конечно, я смогу. Я когда-то учился на художника. Попробую! Но ставлю условие: зарплату мне платить как сталевару.

Арнольд Гаврилович чуть подумал и радостно хлопнул Андрея по плечу: