Станислав Мелешин - Вторая жизнь

— Хах! Ножом возьму!. — и ударил волка в живот. «Тяжелый какой!» — заметал оторванный клок шубы, зажатый в оскале пасти. Сбросил с себя тушу. Волк грохнулся о камень; сжался, втянув морду в плечи, закрыв глаза, как бы притаившись перед новым прыжком; затем вытянулся, судорожно дергая лапами. Кровавые нитки потянулись по снегу.

Тохчо стрелял поверх снега, наугад и кричал:

— Ага, ага! Вот вам, вот вам! — остановился, заметив, что туман рассеялся совсем, пожалел; стрелял в снег, изрешетив сугроб. Снег белый-белый. Тихо. За спиной мирно посапывали олени.

Подъехал хмурый, уставший Колотонов. Положил руку на плечо Тайбо:

— Как дела, парень? — и, услышав «хорошо!», похлопал Тайбо по плечу: — Молодец, молодец!

Стада медленно двигались по снежным тундровым низинам, усеянным крупными валунами. Хрустел снег. Тохчо и Тайбо шли рядом, раскуривая одну трубку; смеясь и размахивая руками, обсуждали битву с волками. Бетык, наклонив голову, о чем-то думал, и разговаривал с богом:

— Сегодня нам трудно-трудно было. На наши стада бросились волки. Это хуже, чем вести оленей по горам, в метель. Зачем твой гнев на всех? Сердись на меня одного… Ты, мой небесный брат, бог оленей… Ай-я-яй, плохо!..

Колотонов отстал; шел позади и молчал. До него долетали обрывки разговора. Поняв, что говорят об урочище Гнилой Угол, подумал, что это проклятое богами место, наверное, будет неплохим новым пастбищем для совхоза. Пригляделся к земле. Глубокие снега. Здесь мерзлые болота. Ягельные болота — жирный выпас! Здесь весной дымится вода, мышкует песец, поют куропатки. А летом густые, пахучие травы! Оглядел стадо, представил оленей здесь, на пастбище, и чмокнул губами: «Хорошо!»

Мысли унеслись далеко в поселок. Вообразил, радуясь, как выйдет встречать гуртоправов население, родные, соседи, работники совхоза. «Обнимут, поздравят. Будем греться у печек, слушать радио. Будем петь долго-долго». Колотонов вздохнул и представил себя в кругу семьи: столпились дети, обнимают, целуют, виснут на плечах. Жена идет… Наденет новое платье. Выйдет плясать — поведет плечами, моргнет. Ночью зацелует, задушит…

Колотонов остановился. «Надо посмотреть место вокруг. Стада впереди. Спокоен душой теперь!»

Свернув быстро в сторону, заскользил вниз. Там, в овраге, теплая вода… гарь моховая! Слева, из глубокого снега, торчали еле видимые покатые, лобастые камни — валуны. Отполированные ветром и освещенные солнцем, они блестели, как медная обшивка таежной лодки-кедровки. «Здесь летом густые, пахучие травы. Вьются ужи. Здесь весной песец свой голубой наряд меняет на рыжий. Не забыть отметить на карте. Большая земля, четыре перехода на юг. День идти. Сделать главным массивом для пастьбы. Почему оленеводы сторонятся этих мест? Волки! «Волков бояться — в лес не ходить!» Хорошая русская пословица. От русских нам отставать нельзя!»

Услышал в стороне одинокий звон колокольчика. Встревожился. Заторопился. «Как молодой я быстро лечу!» За бугром остановился, отдышался: «Нет, стар стал. Ну что ж! Жил, работал… Честно. Но… мало видел, мало знаю. А Тайбо будет жить лучше. Он будет учиться, все знать. Будет хорошим оленеводом. Молодые стали другими. Горячее, смелее. Торопятся жить, все знать, все видеть. Почему? — усмехнулся сам себе. — По-че-му? Эх ты! Жизнь другая, новая! Дорогу молодым!..» — Вспомнил о детях, расправил усы, погладил бороду.

«Они пусть еще лучше живут. Им — сердце мое, жизнь моя… все! Только по-другому надо… с ними… по-новому… как Тайбо». Заметил за бугром оленуху и олешка. Олешек упал, провалившись в пушистое месиво сугроба. Ему залепило глаза снегом. Возле стояла оленуха и, наклонив морду, лизала его вздрагивающий бок. Материнское мычание и беспомощность обоих умилили Колотонова. Он не спеша двинул лыжами, взял разбег. Увидев человека, оленуха отошла в сторону, потряхивая головой, звеня колокольчиком. Колотонов подъехал к олешку так близко, что чуть не задел кромкой лыжи мохнатый бок. Олешек лежал у валуна, поджав под себя ноги и вытянув кверху мордочку. Увидев человека, обнюхал его, пошевелился, уперся, вскочил на ноги. Колотонов стряхнул снег со спины и тихо засмеялся:

— Сам встал! Сам! — вспомнил о Тайбо. — Тайбо тоже… Сам… Идет. Хорошо!

Ванька Лопухов долго не мог уснуть.

Злая кастелянша ругала кого-то, не пуская в общежитие, потом захлопнула дверь, и из кухни донесся пьяный голос: «Айда, ребята, чай пить!» Чай, наверное, понравился, и чаевники успокоились.

Лопухов закрыл глаза и увидел круги пламени, плывущие по воздуху вместе с конвейером, сине-темные глыбы чугунных болванок, длинную тяжелую вагу, которой он сегодня сбрасывал опоки, увидел куски спекшегося формовочного песка и вздрогнул. Болели руки, поясница, грудь.

«Нет, не усну…» — испугался он и осторожно провел руками по острым ключицам. «Худоба! Полез в огонь, к железу!» — и повернулся на другой бок, лицом к окну.

Под окном шуршал по асфальту дождь, в водосточной трубе пела вода, и казалось, что общежитие монотонно дрожало. Ветер срывал первые желтые листья, они прилипали к стеклам, и ничего нельзя было разглядеть.

Все спят, и он сейчас один…

Со стороны, где сливают в реку расплавленный шлак, раздался свисток маневрового паровозика, и вот окна разом вспыхнули отсветом зарева, будто рядом клубился красный пар. Стекла запламенели, и прилипшие листья стали черными, как летучие мыши. «Вот сольют шлак — сразу усну!» — вздохнул Ванька, и ему стало грустно.

Вспомнил далекий Алапаевск, отца. Когда умерла мать, отец жениться не стал, но, собрав детей, объявил: «Давайте все работать!» И все пошли на работу, кто куда, Ванька из школы ушел в ФЗО — «на государственный паек и вообще…», как сказал отец, который после этого начал пить и часто не ночевал дома. И так вышло, что все уехали от него. Ванька был младшим в семье, уезжать никуда не хотел, но отец все-таки женился, и Ванька попросил директора ФЗО направить его в Железногорск.

Отец на вокзале заплакал и все похлопывал его по плечу, приговаривая: «Ты не пропадешь!..» Сын смотрел то на отца, то на поезд, а отец все хвалил и хвалил, будто не его, а кого-то другого, и Ванька заметил, что он совсем трезвый, только постарел.

Уезжать одному впервые было боязно и интересно. Когда за последней водокачкой скрылся Алапаевск и окна вагона стали зелеными, потому что поезд обступили таежные горы, Ванька затих, посуровел и первый раз в жизни почувствовал себя самостоятельным и взрослым. В поезде — добрые разговоры, еда, сон, карты и концерты по радио, «живое кино» в окнах… Ехать куда-то приятно, и Ваньке показалось тогда, что пассажиры самые счастливые люди.

А теперь — он рабочий, и вот не спится. «Это от мыслей или еще от чего-то. Работа тяжелая и каждый день. Нет, не работа тяжелая — это железо тяжелое, чугун… Руки болят». Лопухов взглянул на стекла — листьев прилипло больше, но зарево погасло, значит, паровозик увез пустые чаши в завод и теперь долго не приедет к его окну. А сон не приходит, и грустно оттого, что все неустроено в его жизни: родные далеко, друзей нету — только товарищи, сам он работает выбивальщиком в литейном цехе и даже не знает еще, какая будет зарплата и как он станет дальше жить. Наверное, как все живут — работать, зарабатывать!..