Станислав Мелешин - Вторая жизнь

Она встала на камень, ну совсем как физкультурница, готовая прыгнуть со скалы в холодные глубины.

Он наблюдал за нею, старался не проморгать ни одного ее движения, так все было красиво, уж это он точно видел, — и как она стояла на камне, и как она подносила руки ко рту, наверное, брала приколки, сжатые губами, которые он ни разу не целовал.

И что это ему пришла в голову такая блажная мысль, будто он, Митька, может поцеловать Настины губы и смотреть в Настины глаза? От этой мысли стало тепло, и смешно, и странно, будто все наоборот, и они с Настей давно подружились, и нет больше ее, Настасьи Романовны, и его, Митьки Глобы, и нет их ненависти, а только он и она.

Она надела платье около ветел, сунула ноги в босоножки и, словно раздумывая, постояла немного и пошла к камню, села и, положив руки на колени, о чем-то задумалась.

Сидела она долго. И было тихо. Такая тишина, что слышно, как луна звенит.

Потом ему вдруг показалось — она плачет, потому что прильнула к коленям, обхватив голову руками. И столько одинокого, грустного было в ее фигуре на камне, при луне, что у него где-то под сердцем толкнулась жалость, и эта жалость была болью для него самого, потому что ведь плакала она определенно от его, дурака, обид и оскорблений.

Он медленно и тяжело направился к ней, готовый не то чтобы упасть на колени и покаяться, а просто вела его к ней какая-то тихая печальная сила, невесть откуда взявшаяся. Пусть отругает, пусть прогонит, а только вот он подойдет к ней, и все!

Она услышала его шаги и вздрогнула:

— Ой, кто?!

Он чувствовал, как толкалось и билось сердце и как разом нахлынувшее волнение забило дыхание. Ему хотелось ей сказать что-нибудь милое, что обычно говорят младшим.

— Я это. Дмитрий Глоба. Вот шел, смотрю — русалка на берегу. Уж не ко мне ли в гости приплыла, думаю. Закручу любовь! Обнародую!

Она встала и неприязненно взглянула на него, будто он здесь лишний и помешал ей, и неприятно ей оттого, что он появился тут и торчит, когда она, может быть, думала о чем-нибудь хорошем. Боясь, что она уйдет, и задетый за живое ее равнодушием, он безразлично спросил:

— Ты что… плакала? Об чем ревела?

Вот опять он начал грубить ей, грубить здесь, когда никого вокруг, только они и луна, и вокруг так светло и хорошо, грубить, как будто для этого не хватало дня!

Она поправила волосы мягким, округлым движением рук, и ему увиделось в этом что-то лебединое, и он стоял и ждал, что ответит она, каким голосом и ответит ли вообще на его вопрос, о чем она плакала.

— Ревела о том, что хорошо уж больно на свете жить.

И боль в голосе, и ироническое безразличие к нему в этих ее словах неприятно резанули его по сердцу, и он уловил скрытую насмешку, согласился нарочито весело:

— Да-а. Я и то смотрю. Природа кругом, благодать и… слезы. Несоответствие!

Ему было понятно, что разговора душевного не будет, а в том, что они сказали друг другу, была отталкивающая пустота и та холодность, когда не знаешь, что говорить дальше, и только тишина, как натянутая струна, немо дрожит, вот-вот порвется. И вдруг Настя заговорила, отвернувшись от него, глядя куда-то в темноту, под ноги, в корневища ветел, вылезшие из-под земли, заговорила тихо и печально, словно тоскуя или в бреду:

— Вот все думаю, почему так в жизни бывает: придет что-то хорошее, радуешься, а потом смотришь — развеялось как дым, безвозвратно. И так становится холодно на душе и жалко, что не вернешь…

Митька прислушался, не понимая, куда она гнет, его тронули искренность и тоска в ее голосе — такой Настю никогда ему не приходилось слушать, и он растерянно поддакнул:

— Это правда. Хуже быть не может. Хорошее на дороге не валяется.

Помолчали. Митька ожидал снова услышать ее задушевный голос, но Настя думала о чем-то своем, ему неизвестном, и, чтоб скрыть неловкость, он вспомнил, как она играла с луной, похвалил ее:

— А ты, Настя, ничего плаваешь, занятно. Как чемпион Олимпа. А я могу и озеро переплыть.

Засмеялась:

— Не хвастай!

— Плывем?

— Нет уж! Я свое отплавала.

Она стояла рядом, теребила платье и смотрела теперь куда-то вдаль, поверх озера, и он подумал, что она собралась уже уходить, с такой прощальной болью было сказано это ее «я свое отплавала».

— Знаешь, Дмитрий… Когда-то думала я о тебе много.

Посмотрела ему в глаза, снисходительно засмеялась, пошутила:

— Дуб ты… с мышиными глазками!

Он крякнул от неожиданности, растерялся, не зная, что и как ей ответить на это, а она посуровела и замолчала.

Теперь уж надолго, как навсегда.

А ему хотелось говорить, говорить, о том же, о чем передала она, ведь он тоже мечтает и тоже кое-что думает о ней, о людях, обо всем на свете и даже о целом мире, что она нравится ему, ой как нравится, и ему тоже приходят в голову мысли о том, почему так в жизни бывает и куда уходит хорошее, как дым, безвозвратно. Но он ничего этого не сказал, только напомнил:

— Утром снова запылим?

— Да. Снова.

Обоим, наверное, представилась желтая пшеница и желтое зерно, машины, дороги, пыль и солнце, потому что оба одновременно вздохнули и почувствовали, что это их роднит.

Она заторопилась.

— Ну, мне пора… — Что-то в ее голосе дрогнуло. — А ведь как хорошо-то быть могло. Эх ты…

И быстро пошла в ночь. И все.

Настасья Романовна ушла в ночь, а он остался на берегу один на один с луной, смотря на которую хотелось взвыть — так ему стало без Насти одиноко, хотя и утешало то, что разговор какой-никакой получился и что он не похож на другие, прежние. Он долго смотрел ей вслед, думая, что она остановится, обернется и помашет ему рукой, — мол, до встречи. Но ее уже не было. Он зачем-то перебрался на камень, где раньше сидела она, и подумал с какой-то тревогой о завтрашнем дне, о встрече с нею, о том, что завтра снова и снова тяжело и много возить на элеватор хлеб, что завтра он найдет момент сказать ей какие-нибудь особые приветливые слова.

Вода из черной сделалась синей и холодной, и зелено-белесые ветви ветел теперь просто зябко мокли в ней, и не было уже голубых паутинок, и не было ночного очарования. Оно осталось во взволнованной Митькиной душе — осталось сонным воспоминанием.

И вот уже откуда-то появились первые лучики солнца, первый утиный выводок на берегу начал пробовать клювами водичку, а Митька Глоба все сидел и сидел как сумасшедший и всему на свете радовался. Уходить ему никуда не хотелось. Он впервые не понимал, что с ним творится и что это такое вдруг на него нашло, а только вот хотелось ему сидеть здесь, на Настином камне, и смотреть на воду, на небо, на ветлы, на пришедших гусей и уток, на все это гогочущее и плещущее птичье сельское хозяйство, и хорошо бы смотреть на все это не только ему одному, а с Настей, и доказывать, что никакой он не дуб, доверить ей, что он ничего парень, вот только характер у него такой скрытный, он себя хорошего-то скрывал, что она знает его плохим и не знает еще, какой он с самим собой на самом деле, что еще не поздно это узнать, проверить и вернуть то, о чем она ему говорила, ведь впереди столько дней и годов, и в каждом из них и Настю и его ждет их личная золотая осень… Но она ушла в ночь пестрым пятном, не остановилась, и осталась только вода и берег, и громадная, чуть покрасневшая луна на горизонте, и он, Митька, с осторожной надеждой и веселым желанием быть с нею рядом, и глядеть в дымчатые дружелюбные глаза Настасьи Романовны, и гладить ее красивые рыжие волосы.