Василий Шукшин - Я пришёл дать вам волю [сборник]

Однако большого оживления незаметно; с тревогой и с большим интересом посматривают со стены вдаль.

– Только не боитесь, ребятушки! – подбадривал воевода. – Ничего они с нами не сделают. Посидим, самое большое, с недельку. А там войско подойдет: гонцы наши теперь к Москве подъежжают...

– А где ж князь Семен-то? – спрашивали воеводу. – Какие вести-то от его?

– Князь Семен... Он придет! Гонцов на Москву мы надежных послали, резвых – скоро добегут. Постойте, детушки, за царя и церкву святую, не дайте своровать вору – царь и Господь не оставют вас.

Войско Разина стало на урочище Жареные Бугры – в ночь изготовились штурмовать Астрахань.

А уж и кралась ночь, темнело.

Степан был спокоен, весел даже, странен... Костров не велел зажигать, ходил впотьмах с есаулами среди казаков и стрельцов, негромко говорил:

– Ну, ну... Страшновато, ребяты. Кому ишо страшно?

Из тьмы откликались – весело тоже, негромко:

– Да ну уж, батька!.. Чего?

– А стены-то? Чего... Подушками, что ль, оттуда кидаться будут? Это вы... не храбритесь пока: можно гриб съисть.

– Бог даст, батька!..

– Бог даст, ребятушки, Бог даст... Оно и обмирать загодя негоже, правда. Знамо, стены высокие, но мы лазить умеем. Так?

То ли понимал Степан, что надо ему вот так вот походить среди своих, поговорить, то ли вовсе не думал о том, а хотелось самому подать голос, и только, послушать, как станут откликаться, но очень вовремя он затеял этот обход, очень это вышло хорошо, нужно. Голос у Степана грубый, сильный, а когда он не орет, не злится, голос его – родной, милый даже... Он вроде все подсмеивается, но слышно, что – любя, открыто, без никакого потайного обидного умысла. Красивый голос, вся душа его в нем – большая, сильная. Где душа с перевивом, там голос непростой, плетеный, там тоже бывает красиво, но всегда подозрительно. Только бесхитростная душа слышится в голосе ясно и просто.

– Ну, все готово? – спросил Степан есаулов, когда вовсе стемнело. Они стояли кучкой на краю лобастого бугра; снизу, из мокрой долины, тянуло сыростью; мирно квакала лягушня.

– Готово.

– Ночка-то подгодила... – Степан помолчал, подышал вольно волглым воздухом болотца. И стал рассказывать свой замысел.

Говорили все тихо, спокойно.

– Мы с тобой, Иван, пойдем Болдинской протокой, Федор с Васильем прямо полезут. Из протоки мы свернем в Черепаху...

– Углядеть ее, Черепаху-то, – сказал Иван.

– Пошли вперед, кто знает... он нам мигнет огоньком.

– Ну?

– Из Черепахи мы с Иваном заплывем в Кривушу, там не промажем, там я знаю, и мы окажемся с полуденной стороны городка: нас там не ждут. А вы, Василий, Федор, как подступите к стене, то молчите пока. А как услышите наш «нечай», валите с шумом. Где-нибудь да перемахнем... Раньше нас только не лезьте: надо со всех сторон оглушить. С богом, ребяты! Возьмем городок, вот увидите.

Тягучую тишину ночи раскололи колокола. Зазвонили все звонницы астраханские: казаки пошли на приступ.

– Дерзайте, братья и дети, дерзайте мужественно! – громко говорил воевода, окруженный стрелецкими головами, дворянами, детьми боярскими, подьячими и приказными. – Дерзайте! – повторял воевода, облекаясь в панцирь. – Ныне пришло время благоприятное за великого государя пострадать, доблестно, даже до смерти, с упованием бессмертия и великих наград за малое терпение. Если теперь не постоим за великого государя, то всех нас постигнет безвременная смерть. Но кто хочет, в надежде на Бога, получить блага и наслаждения со всеми святыми, тот пострадает с нами в эту ночь и в это время, не склоняясь на прельщения богоотступника Стеньки Разина...

Это смахивало у воеводы на длинную молитву. Его плохо слушали; вооружались кто как, кто чем. Воеводе подвели коня, крытого попоной. Он не сел, пошел пешком к стене. Коня зачем-то повели следом.

– Дерзайте, дети! – повторял воевода.

– Рады служить великому государю верою и правдою, не щадя живота, даже и до смерти, – как-то очень уж спокойно откликнулся голова стрелецкий Иван Красулин.

– Куда он ударил, разбойник? – спросил его воевода.

– На Вознесенские вороты.

– Туда, детушки! Дерзайте!

Трубили трубы к бою, звонили колокола; там и здесь слышалась стрельба, и нарастал зловещий шум начавшегося штурма.

– И ночь-то выбрали воровскую. Ни зги не видать... Жгите хоть смолье, что ли! – велел воевода.

– Смолья! – подхватили во тьме разные голоса.

У Вознесенских ворот была стрельба с обеих сторон, но не особенно густая. Казаки за стеной больше орали, чем лезли на стену, хоть и корячились с лестницами; лестницы отталкивали со стены рогатинами.

– Да суда ли он ударил-то?! – крикнул Михайло Прозоровский брату. – Обманули ведь нас! Да растудыт твою!.. – младший Прозоровский чуть не плакал. – Обманули! Обманули ведь нас!..

– А куда же? Куда ударил? – растерялся старший Прозоровский.

– А там что за шум?!

– Где?! – тоже закричал зло первый воевода.

– Да там-то, там-то вон!.. Эх!.. Как детей малых!..

Судьба города решалась там, куда показывал младший Прозоровский, – в южной части. Там астраханцы подавали руки казакам и пересаживали через стены. Там местами шло братание.

Один упрямый пушкарь – то ли не разобравшись, что к чему, то ли из преданности тупой – гремел и гремел из своей пушки подошвенного боя в толпу под стеной. Туда к нему устремились несколько стрельцов, и пушка смолкла: пушкаря прикончили возле пушки.

– В город, братцы! – кричали весело. – Вали!

– Любо эдак-то городки брать! Хх-эх!..

– А где батька-то? В городе?

– На месте батька! Вали!..

Но у Вознесенских ворот продолжалась пальба, и теперь уж бесперебойная, яростная. Казаки упорно лезли на стену, на них лили кипяток, забрасывали камнями, осыпали пулями, они все лезли. Лестницы не успевали отпихивать.

Вдруг в самом городе пять раз подряд выстрелила вестовая пушка (ее «голос» знали все), и со всех сторон послышалось заполошное:

– Ясак! Ясак! – то был крик о пощаде, кричали астраханцы.

Город сдавался.

– Обманули! – заплакал молодой Прозоровский. – Там уж пустили их! А здесь глаза отводют. Эх!..

– Сдаю город! – громко закричал стрелецкий голова Красулин. – Давай, как говорили!..

Это был не крик отчаяния, а – так все и поняли – сигнал к избиению начальных людей. Только воевода, охваченный жаром схватки и обозленный изменой, не понимал, что творится рядом с ним.

– Стойте, ребятушки! – кричал воевода. – Стойте насмерть! Сражайтесь мужественно с изменниками: за то получите милость от великого государя здесь, в земном житии, а скончавшихся в брани ожидают вечные блага вместе с Христовыми мучениками!..

В это время сзади подбежали первые казаки. И началось избиение, жестокое, при огнях.