Василий Шукшин - Я пришёл дать вам волю [сборник]

– Э-э! – воскликнул Ларька. – Давай так: я мигом найду монаха какого-нибудь, научу его, он выйдет и всем скажет: «Там, мол, митрополит иконы порушенные показывает: мол, Стенька изрубил их – не верьте – митрополит сам заставил меня изрубить их, а свалить на Стеньку». А?

Братья Разины, изумленные стремительным вывертом бессовестного Ларьки, молча смотрели на него. Есаул мыслил, как в ненавистный дом крался: знал, где ступить неслышно, как пристукнуть хозяина и где вымахнуть, на случай беды, – все знал.

– Где ты такого монаха найдешь? – спросил Степан первое, что пришло в голову; Ларька часто его удивлял.

– Господи!.. Найду. Что, монахи жить, что ли, не хочут? Все жить хочут.

– Иди, – сказал Степан. – Иди, останови митрополита вредного. Промахнулся я с им.

– А ты потом выйдешь и устыдишь митрополита принародно. Скажи: «Ай-яй-яй, старый человек, а такую напраслину на меня...»

– Нет, – возразил Степан, – я не пойду. Сам устыди его хорошенько. А батька, скажи всем, пьяный лежит. Нет, не пьяный, а... куда-то ушел с казаками. Найди, найди скорей монаха, надавай ему всякой всячины – пусть разгласит всем, что иконы рубил. Хорошая у тебя голова, Ларька. Не пьешь, вот она и думает хорошо. Молодец. Ай, как я оплошал!..

Трезвый Ларька, а с ним и Фрол пошли улаживать дело.

Ларька смолоду как-то чуть не насмерть отравился «сиухой» и с тех пор не мог пить. Казнился из-за этого – стыд убивал, но никакая сила не могла заставить его проглотить хоть глоток вина: пробовал – тут же все вылетало обратно, потом был скрежет зубовный и страдание. Так и жил – мерином среди жеребцов донских. Может, оттого и злобился лишний раз.

– Мы с Федькой Шелудяком будем стыдить митрополита, – сказал оборотистый есаул Фролу – а пока монаха потукаем... Нет, давай-ка так сделаем, – приостановился Ларька, - вы с Федькой Сукниным народу суда назовите побольше – вести, мол, важные, а я монаха приведу. Потом уж митрополита выташшим...

– Матвея тоже возьмите с собой, – посоветовал Фрол, – пусть тоже пристыдит его. Мужичьими словами... он умеет.

– Да пошел он... ваш Матвей – без его управимся.

...Уса Степан не нашел в кружалах: собутыльники Уса, прослышав, что его ищет гневный атаман, заблаговременно увели куда-то совсем пьяного Василия.

На берегу Волги казаки и стрельцы, приставшие к казакам, дуванили добро астраханских бояр. Степан пошел туда, проверил, что делят справедливо, набрал с собой голи астраханской и повел селить в дома побитых начальных людей и купцов. Скоро за атаманом увязался весь почти посад астраханский... Многие наизготовке несли с собой скарб малый – чтоб немедля и вселяться в хоромы.

Сперва ходили по домам убитых у Черного Яра, потом пошли в дома убитых в эту ночь и в утро, но народу за атаманом прибывало... Степан вышел на главную улицу – от Волги к Белому городу – и пошел подряд по большим домам: селил бедноту и рвань.

Почти в каждом доме ни хозяина, ни взрослых сыновей не оказывалось – прятались. Остальных домочадцев и слуг выгоняли на улицу... Везде были слезы, вой. Никого не трогали – атаман не велел. Давали забрать пожитки... И в каждом доме справляли новоселье с новыми хозяевами. И в каждом доме – поминки по Ивану Черноярцу.

К концу дня Степан захмелел крепко. Вспомнил Уса, сгребся, пошел опять искать его. К тому времени с ним были трезвые только Матвей Иванов, Федор Сукнин и брат Фрол. Степан то лютовал и грозился утопить Ваську, то плакал и звал Ивана Черноярца... В первый раз, когда Матвей увидел, как плачет Степан, у него волосы встали дыбом. Это было страшно... Видел он Степана в жуткие минуты, но как-то знал – по глазам – это еще не предел, не безумство. Вот – наступил предел. Вот горе породило безумство. В глазах атамана, ничего не видящих, криком кричала одна только боль.

Оказались возле Кремля, Степан пошел в приказную палату, где лежал Иван. Упал в ноги покойного друга и завыл... И запричитал, как баба:

– Ваня, да чем же я тебя так обидел, друг ты мой милый?! Зачем ты туда? О-ох! Больно, Ваня, тоска-а! Не могу! Не мо-гу-у!..

Степан надолго умолк, только тихо, сквозь стиснутые зубы стонал и качал головой, уткнувшись лицом в ладони. Потом резко встал и начал поднимать Ивана со смертного ложа.

– Вставай, Ваня! Ну их к... Пошли гулять.

Иван с разбитой головой повис на руках Степана...

А Степан все хотел посадить его на столе, чтобы он сидел, как Стырь сидел в царицынском приказе.

– Гулять будем! Тошно мне без тебя... – повторял он.

– Степан, родной ты мой, – взмолился Матвей. – Степушка!.. Мертвец он, Иван-то, куда ты его? Положь. Не надо. Убитый он, очнись ты, ради Христа истинного, чего ты тормошишь-то его: убили его.

Вот тут-то сделалось страшно Матвею. Степан глянул на него... И Матвей оторопел – на него глянули безумные глаза, знакомые, дорогие до слез, но – безумные.

– Кто убил? – спросил тихо Степан. Он все держал тело в руках.

– В бою убили... – Матвей попятился к двери. – Ночью...

– Кто? Он со мной был все время.

– Опомнись, Степан, – сказал Федор. – Ну, убили... Рази узнаешь теперь? Возле ворот кремлевских... стрельнули. Иван, царство небесное, завсегда вперед других лоб подставлял. Со стены стрельнули. И не с тобой он был, а с дедкой Любимом вон, спроси Любима, он видал... Мы уж в городе были, а у ворот отбивались ишо.

Степан долго стоял с телом в руках, что-то с трудом, мучительно постигая. Горестно постиг, прижал к груди окровавленную голову друга, поцеловал в глаза.

– Убили, – сказал он. – Отпевать надо. А не обмыли ишо...

– Да положь ты его... – опять заговорил было Матвей, но Федор свирепо глянул на него, дал знак: пусть отпевает! Пусть лучше возится с покойным, чем иное что. Вся Астрахань сейчас – пороховая бочка, не хватает, чтоб Степан бросил в нее головню: взлетит к чертовой матери весь город – на помин души Ивана Черноярца. Стоит только появиться Разину на улице и сказать слово.

– Отпевать надо, – поспешил исправить свою оплошность Матвей. – А как же? Надо отпевать – он христианин.

– Надо, – сказал и Фрол Разин.

Степан понес тело в храм.

– Зовите митрополита, – велел он.

Митрополита искали, но не нашли. Стыдили-таки его, принародно стыдили – Ларька и Шелудяк – за «подлог». У митрополита глаза полезли на лоб... Особенно его поразило, что нашелся монах, уличивший его во лжи. После того он исчез куда-то – должно быть, спрятался.

Отпевал Ивашка Поп, расстрига.

Потом поминали всех убиенных...

Утром Степана разбудил Матвей.

– Степан, а Степан!.. – толкал он атамана. – Поднимись-ка!

– А? – Степан разлепил веки: незнакомое какое-то жилье, сумрачно, только еще светало. – Чего?

– Вставать пора.

– Кто тут?

– Подымись, мол. Я это, Матвей.