Василий Шукшин - Я пришёл дать вам волю [сборник]

– Уймись, Степан, – миролюбиво сказал Ларька. – Чего теперь?

Федор тронул Ларьку за руку показал: молчи.

Степан плакал, стоя на коленях, отвернувшись лицом к Волге.

– Дайте один побуду, – попросил он тихо.

Есаулы пошли к шатру. Но из виду атамана не упускали. Он все сидит, оперся локтями на колени, чуть покачивается взад-вперед.

– Старуха... выбила из колеи, – сказал Сукнин.

– Не старуха... Наш недогляд, Федор: надо было перехватить Куприяна, научить, как говорить. А то и вовсе не пускать, завтра бы рассказал.

– Куприян, конешно... Но старуха! У меня давеча у самого волосья на голове зашевелились, когда она завыла. Откуда вывернулась, блажная?

– Васька-то что же, помирает?

– Видно... Вот ишо змею на груде отогрели, – Шелудяк, дармоед косоглазый, – жестоко сказал Сукнин. – Он там воду мутит. Васька ослаб, он верх взял.

– Зачем они Львова-то решили?

– Спроси! Шелудяк все.

Тихо говорили между собой у шатра есаулы. И поглядывали в сторону берега: там все сидел атаман и все тихо покачивался, покачивался, как будто молился богу своему могучему, древнему – Волге. Иногда он бормотал что-то и тихо, мучительно стонал.

Луна поднялась выше над крутояром; середина реки обильно блестела; у берега, в черноте, шлепались в вымоины медленные волны, шипели, отползая, кипели... И кто-то большой, невидимый осторожно вздыхал.

Позже Степан взошел в небольшую лодку тут же, неподалеку, прилег на сухую камышовую подстилку и заснул, убаюканный прибрежной волной. И приснился ему отчетливый красный сон.

Стоит будто он на высокой-высокой горе, на макушке, а снизу к нему хочет идти молодая персидская княжна, но никак не может взобраться, скользит и падает. И плачет. Степану слышно. Ему жалко княжну, так жалко, что впору самому заплакать. А потом княжна – ни с того ни с сего – стала плясать под музыку. Да так легко, неистово... как бабочка в цветах затрепыхалась, аж в глазах зарябило. «Что она? – удивился Степан. – Так же запалиться можно». Хотел крикнуть, чтоб унялась, а не может крикнуть. И не может сдвинуться с места... И тут увидел, что к княжне сбоку крадется Фрол Минаев, хитрый, сторожкий Фрол, – хочет зарубить княжну. А княжна зашлась в пляске, ничего не видит и не слышит – пляшет. У Степана от боли и от жалости заломило сердце. «Фрол!» – закричал он. Но крик не вышел из горла – вышел стон. Степана охватило отчаяние... «Срубит, срубит он ее. Фро-ол!..» Фрол махнул саблей, и трепыхание прекратилось. Княжна исчезла. И земля в том месте вспотела кровью. Степан закрыл лицо и тихо закричал от горя, заплакал... И проснулся.

Над ним стоял Ларька Тимофеев, тряс его.

– Степан!.. Батька... чего ты?

– Ну? – сказал Степан. – Что?

– Чего стонешь-то?

Степан сел. Горе стояло комом в горле... Даже больно. Степан опустил руку за борт, зачерпнул воды, донес, сколько мог, ополоснул лицо. Вздохнул.

– Приснилось, что ль, чего? – спросил Ларька.

– Приснилось...

Как-то странно ясно было вокруг. Степан поднял голову... Прямо над ним висела – пялилась в глаза – большая красная луна. Нехороший, нездоровый, теплый свет ее стекал на воду, местами, где в воде отражались облака, казалось, натекли целые лывы красного.

– Душно, Ларька... Тебе ничего?

– Да нет, я спал, пока ты не застонал...

– Застонал?

– Ну. Что за сон такой?

– Не знаю... дурной сон. Не помню. Выпил лишнее. Ты чего тут?

– Спал здесь...

Степан вспомнил вчерашнее... казака Куприяна... Опустил голову и коротко простонал.

– Выпить, можеть?.. – посоветовал Ларька.

– Нет. Ларька... тебе не страшно? – спросил Степан.

– О! – удивился Ларька.

– Нет, не так говорю: не тяжко? Душно как-то... А?

– Да нет... С чего? – не понимал Ларька.

– Ладно... Так я – хватил вчера, лишка, правда.

– Похмелись!

– Иди спать, Ларька... Дай побыть одному.

Ларька, успокоенный мирным тоном атамана, пошел досыпать в шатер.

Все спали; огромная, светлая, красная ночь неслышно текла и стекала куда-то в мир чужой, необъятный – прочь с земли.

Рано утром, едва забрезжил рассвет, Степан был на ногах.

Лагерь еще спал крепким сном. Весь берег был сплошь усеян спящими. Только там и здесь торчали караульные. Да у самой воды, в стороне от лагеря, спиной к нему неподвижно сидел одинокий человек; можно было подумать, что он спит так – сидя. И хоть это было не близко, Степан узнал того человека и через весь лагерь направился к нему.

Это был Матвей Иванов. Он не спал. Увидев Степана, он вздохнул, показал глазами на лагерь и сказал так, будто он сидел вот и только что об том думал:

– Вот они, вояки твои... Набежи полсотни стрельцов – к обеду всех вырубют. С отдыхом. Не добудиться никаким караульным...

Степан остановился и смотрел на воду.

– Уймись, Степан, – заговорил Матвей почти требовательно, но с неподдельной горечью в голосе. – Уймись, ради Христа, с пьянкой! Что ты делаешь? Ты вот собрал их – тридцать-то тыщ – да всех их в один пригожий день и решишь. Грех-то какой!.. И чего ты опять сорвался-то? Неужель тебе не жалко их, Степушка? – у Матвея на глазах показались слезы. – Надежа ты наша, заступник наш, батюшка, – пропадем ведь мы. Подведи-ка под Синбирск эдакую-то похмельную ораву – что будет-то? Перебьют, как баранов! Пошто ты такой стал? Зачем казака убил вчерась? – Матвей вытер кулаком слезы. – Радовался, сердешный, – от шаха ушел. Пришел!.. Степушка!.. Ты что же, верить, что ль, перестал? Что с тобой такое?

– Молчи! – глухо сказал Степан, не оборачиваясь.

– Не буду я молчать! Руби ты меня тут, казни – не буду. Не твое только одного это дело. Русь-матушка, она всем дорога. А люди-то!.. Они избенки бросили, ребятишек голодных оставили, жизни свои рады отдать – насулил ты им...

– Молчи, Матвей!

– Насулил ты им – спасешь от бояр да дворян, волю дашь – зря? Возьмись за дело, Степан. Там – Синбирск! Это не Саратов, не Самара. Там Милославский крепко сидит. И, сказывают, Борятинский и Урусов на подходе. А нам бы Синбирск-то до Борятинского взять. Можно ли тут пиры пировать? Есть ли когда? Не на Дону ведь ты! И не в Персии. Это – Русь... Тут и шею сломить могут. Гони от себя пьянчуг разных!.. Или дай мне волю – я их вот этими своими руками душить буду, оглоедов, хоть и не злой я человек. Погубители!.. Одна у их думка – напиться. А что мы кровушкой своей напиться можем – это им не в заботу. Возьмись, Степан, за гужи, возьмись. Я знаю – тяжко, ты не конь. Но как же теперь? Сделал добро – не кайся, это старая поговорка, Степан, она не зря живет, не зря ее помнют. Только добро и помнют-то на земле, больше ничего. Не качайся, Степан, не слабни... Милый, дорогой человек... как ишо просить тебя? Хошь, на колени перед тобой стану!..

Степан повернулся и пошел к лагерю. Отошел далеко, остановился и свистнул так, что чайки с воды снялись.