Василий Шукшин - Я пришёл дать вам волю [сборник]

– Господи, дай ему ума и покоя, – с неожиданной верой сказал Матвей, глядя на любимого атамана.

Лагерь стал подниматься. Зашевелился.

Степан пошел было к шатру, но вдруг остановился и посмотрел в сторону Матвея... Постоял, посмотрел и быстро пошел к нему.

Матвей ждал.

– Вот тебе и каюк пришел, Матвей, – сказал он сам себе негромко.

– Ты вот не боисся учить меня, – издали еще заговорил Степан, – не побоись сказать и всю правду. Соврешь – будешь в Волге, – остановился перед Матвеем, некоторое время смотрел в глаза ему. – Я повел их! – показал рукой назад, на лагерь. – Я! Но воля-то всем нужна!.. Всем?!

– Всем.

– А случись грех какой под Синбирском или где – побьют: кому эти слезы отольются? Стеньке?! Стенька – вор, злодей, погубитель – к мятежу склонил!

– Ты спрашиваешь только или уж суд повел?

– Не виляй хвостом!

– Всем отольются, Степан. А тебе в первую голову. Только не пужайся ты этого – горе будет, а не укор.

– На чью душу вина ляжет?

– На твою. Только вины-то опять нету – горе будет. А горе да злосчастье нам не впервой. Такое-то горе – не горе, Степан, жить собаками век свой – вот горе-то. И то ишо не горе – прожил бы, да помер – дети наши тоже на собачью жись обрекаются. А у детей свои дети будут – и они тоже. Вот горе-то!.. Какая ж тут твоя вина? Это счастье наше, что выискался ты такой – повел. И веди, и не думай худо. Только сам-то не шатайся. Нету ведь у нас никого боле – ты нам и царь, и Бог. И начало. И вож. Авось, Бог даст, и выдюжим, и нам солнышко посветит. Не все же уж, поди, ночь-то?

– Ну и не жальтесь тада. А то попреков потом не оберешься. Знаю: все потом кинутся виноватого искать.

– Да никто и не жалится! Я, мол, воеводы со всех сторон идут... И какая же тут вина твоя, коли псов спустили? Да и царь... Да нет, какая же вина?! Тут стяжки в руки – да помоги, Господи, пробиться. Только с умом пробиваться-то, умеючи, вот я про што. А ты – умеешь, вот и просим тебя: не робей сам-то, сам-то впереде не шатайся, а мы уж – за тобой. Мы за тобой тоже храбрые.

– Не пропадем! – резко сказал Степан, будто осадил тайные свои, тревожные думы.

– Неохота, батька. Ох, неохота.

– Вот... Сделаем так: седня не пойдем. Соберемся с духом. Подождем Мишку Осипова с людишками, – Степан помолчал. – Гулевать подождем, верно. Соберемся с духом, укрепимся.

Матвей, чтоб не спугнуть настроение атамана, серьезное, доброе, молчал.

– Соберемся с духом, – еще раз сказал Степан. Посмотрел на Матвея, усмехнулся: – Чего ты лаешься на меня?

– Я молюсь на тебя! Молю Бога, чтоб он дал тебе ума-разума, укрепил тебя... Ты глянь, сколько ты за собой ведешь!..

– Ну, загнусел...

– Ладно, буду молчать.

... В то утро приехал с Дона Фрол Разин. Степан очень ему обрадовался. Посылал он его на Дон с большим делом: распустить перед казаками такой райский хвост, чтоб они руки заломили бы от восторга и удивления и все бы – ну не все, многие – пошли бы к Степану, под его драные, вольные знамена. Послал он с братом пушки, много казны государевой – приказов: астраханского, черноярского, царицынского, камышинского, саратовского, самарского. Велел раззадорить донцов золотом и кликнуть охотников.

– Ну, расскажи, расскажи. Как там?

– Мишка Самаренин в Москву уехал со станицей...

Степан враз помрачнел, понимающе кивнул головой:

– Доносить. Эх, казаки, казаки... – сплюнул, долго сидел, смотрел под ноги. Изумляла его эта чудовищная способность людей – бегать к кому-то жаловаться, доносить, искренне, горько изумляла. – Куда же мы так припляшем? А? – Степан посмотрел на брата, на Ларьку, на Матвея. – Казаки?

Ответил Матвей:

– Туда и припляшете, куда мы приплясали: посадили супостатов на шею и таскаемся с имя как с писаной торбой. Они оттого и косятся-то на вас: вы у их как бельмо на глазу: тянутся к вам, бегут... Они мужика привязывают, а вы отвязываете – им и не глянется.

– Мужики – ладно: они испокон веку в неволе, казаки-то зачем сами в ярмо лезут? Этого – колом вбивай мне в голову – не могу в толк взять.

– Корней говорит... – начал было Фрол.

– Постой, – сказал Степан. – Ну их всех... Корнея, мурнея... гадов ползучих. Злиться начну. У нас седня – праздник. Без вина! Седня пусть отдохнет душа. Там будет... нелегко, – Степан показал глазами вверх по Волге. – Мойтесь, стирайтесь, ешьте вволю, валяйтесь на траве... А я в баню поеду. В деревню. Кто со мной?

Изъявили желание тоже помыться в бане Ларька, Матвей, Фрол, дед Любим, Федор Сукнин. Взяли еще с собой «царевича» и «патриарха».

«Патриарх» хворал с похмелья, поэтому за баню чуть не бухнулся принародно в ноги атаману.

– Батюшка, как в воду глядел!.. Надо! Баслови тя Бог! Баня – вторая мать наша. А я уж загоревал было. Вот надоумил тя Господь с баней, вот надоумил!.. – «патриарх» радовался, как ребенок. Собирался. – Экая светлая головушка у тя, батька атаман. Эх, сварганим баньку!..

Потом, когда сплывали вниз по Волге, до деревни, Степан беседовал с «патриархом».

– Сколько же ты, отче, осаденить можешь за раз? Ведро?

– Пива или вина?

– Ну, пива.

– Ведро могу.

– Вот так утроба! Патриаршая.

– Сам-то я из мужиков, родом-то. Пока патриархом-то не сделался, горя помыкал. По базарам ходил – дивил народ честной. Ты спроси, чем дивил!

– Чем же?

– Было у меня заведено так: выпивал как раз ведро медовухи, мослóм заедал...

– Как мослóм?

– А зубами его... только хруст стоит. В мелкие крошки его – и глотал. Ничего. Потом об голову – вот так вот – ломал оглоблю и как вроде в зубах ковырял ей...

– Оглоблей-то?

– Да так – понарошке, для смеха. Знамо, в рот она не полезет.

– А был ли женат когда?

– Пробовал – не выдюживали. Сбегали. Я не сержусь – чижало, конешно.

– Ты родом-то откуда?

– А вот почесть мои родные места. Там вон в Волгу-то, справа, Сура вливается, а в Суру – малая речушка Шукша... Там и деревня моя была, тоже Шукша. Она разошлась, деревня-то. Мы, вишь, коноплю ростили да поместнику свозили. А потом мы же замачивали ее, сушили, мяли, теребили... Ну, веревки вили, канаты. Тем и жили. И поместник тем же жил. Он ее в Москву отвозил, веревку-то, там продавал. А тут, на Покров, случилось – погорели мы. Да так погорели, что ни одной избы целой не осталось. И поместник наш сгорел. Ну, поместник-то собрал, чего ишо осталось, да уехал. Больше, мол, с коноплей затеваться у вас не буду. А нам тоже – чего ждать? Голодной смерти? Разошлись по свету, куда глаза глядят. Мне-то что? – подпоясался да пошел. А с семьями-то – вот горе-то. Ажник в Сибирь двинулись которые. Там небось и пропали, сердешные... У меня брат ушел... двое детишков, ни слуху ни духу.

– Ну, и пошел ты по базарам? – интересно было Степану.

– И пошел... По Волге шастал – люблю Волгу.