Василий Шукшин - Я пришёл дать вам волю [сборник]

– А как?.. С тобой на верную гибель? – спросил Ларька. – Зачем?

– Последний раз говорю: едешь? – Степан не угрожал, но никто бы и не поручился, что он сейчас не всадит Ларьке пулю в лоб. Было тихо.

– Нет. Зачем? Я не понимаю: зачем? – Ларька оглянулся на казаков... И опять к Степану: – Зачем, батька?

Степан долго смотрел в глаза верному есаулу. Ларька выдержал взгляд атамана.

Степан отвернулся, некоторое время еще молчал. Потом обратился ко всем:

– Казаки! Вы слыхали: в Кагальник пришел с войском Корней Яковлев. Их больше. Их много. Кто хочет ийтить со мной – пошли, кто хочет с Ларькой остаться – я не неволю. Обиды тоже не таю. Вы были верные мои други, за то вам поклон мой, – Степан поклонился. – Разделитесь и попрощайтесь. Даст бог – свидимся, а нет – не поминайте лихом, – Степан подъехал к Ларьке, обнял его – поцеловались.

– Не помни зла, батька, – сказал Ларька, перемогая слезы. – Не знаю... у тебя своя думка... я не знаю...

– Не тужи. Погуляй за меня. Видно, правду мне казак говорил... близко мой конец.

Ларька не совладал со слезами, заплакал, больно сморщился и ладошкой сердито шаркнул по глазам.

– Прости, батька... Не обессудь.

– Добре... Вы простите тоже.

Степан развернул коня и, не оглядываясь, поскакал в степь. Он слышал топот за собой, но не оглядывался, крепился. Потом оглянулся... Не больше полусотни скакало за ним. Степан подстегнул коня и больше уже не оборачивался. И не давал коню передохнуть – торопился. Полусотня едва поспевала за ним – не у всех были добрые кони. Один раз сзади шумнули Степану, чтоб маленько сморил. Степан не оглянулся и не сбавил бег.

Трудно понять, какие чувства овладели Степаном, когда он узнал, что в Кагальнике сидит Корней Яковлев. Он действительно прямиком пошел к гибели. Он не мог не знать этого. И он шел. Вспомнились слова Матвея про Иисуса... Но вдумываться в них Степан не стал. Да и не понял он тогда, почему – Иисус? А теперь и вовсе не до того – разбираться в чувствах, в предчувствиях, в мыслях путаных... С каждым скоком коня все ближе, ближе, ближе те, кого атаман давно хотел видеть. Теперь – скоро уж – все будет ясно, скоро будет легко. Скоро, скоро уж станет легко. Степан волновался, тискал в руках тонкий ремешок повода... Господи, как охота скорей заглянуть в ненавистные, в глубокие, умные глаза Корнея, Фрола Минаева, Мишки Самаренина... Выстегать бы их вовсе, напрочь – плетью изо лба, чтоб вытекли грязным гноем. Но зачем-то надо было Степану еще раз увидеть эти глаза. Зачем? Не понимал тоже... Затем, может, что охота увидеть – какое в них будет торжество. Будет в них торжество-то? Как они глядеть-то будут?

К вечеру подъехали к Кагальнику.

Оставив полусотню на берегу Дона (таково было условие сидящих теперь в Кагальнике), он с тремя сотниками переплыл, стоя на конях, на остров. И пошел к своей землянке, где были теперь Корней и старши́на – ублюдки, нечисть донская. Степан ничего вокруг не видел, не слышал. Он торопился, хоть изо всех сил не показывал этого, но прямо чуть не бежал.

У входа в землянку его и сотников хотели разоружить. Степан вытащил саблю – как если бы хотел отдать ее – и вдруг с силой замахнулся на караульных. Те отскочили.

И Степан вошел – стремительный, гордый, насмешливый. Вот он, желанный миг желанного покоя. Враги в сборе – ждут. Теперь его слово. Ах, сладкий ты, сладкий, дорогой миг расплаты. Будет слово. Будет слово и дело. Усталая душа атамана взмыла вверх – ничего не хотела принять: ни тревоги, ни опасений.

Корней и старши́на сидели за столом. Всего их было человек двенадцать-пятнадцать. Они слышали некий малый шум у входа, и многие держали руки с пистолями под столом. Выбежать на шум не решились – посовестились своих, да и знали, что со Стенькой здесь всего трое, и знали, что Стенька не затеет свару на улице – войдет сюда.

В землянке была Алена. Матрены, брата Фрола и Афоньки не было. Про Алену Степан не знал, что она здесь.

– Здорово, кресный! – приветствовал Степан Корнея.

– Здоров, сынок! – мирно, добрым голосом сказал Корней.

– Чего за пустым столом сидите? Алена!.. Али подать нечего? – Степан даже руками развел – так удивился.

– Есть, Степан, как же так нечего! – встрепенулась Алена, до слез обрадованная миром в землянке.

– Так давай! – Степан отстегнул саблю, бросил ее на лежанку. Пистоль оставил при себе. Сотники его сабель не отстегнули. На них покосились из-за стола, но смолчали.

Степан прошел на хозяйское место – в красный угол. Сел. Оглядел всех, будто хотел еще раз проверить и успокоиться, что все на месте.

Никто не понимал, что происходит. Даже Корней был озадачен, но вида тоже не показывал.

– Чего такие невеселые? – спросил Степан. – А? Сидят как буки... Фрол, чего надулся-то?

– А ты с чего развеселел? – подал голос Емельян Аверкиев, отец Ивана Аверкиева, того, который и теперь еще был где-то в Москве – наушничал царю и боярам на Стеньку.

– А чего мне? Дела веселые, вот и веселюсь.

– Оно видно, что веселые...

– Не рано ли, Степан? Веселиться-то?

– Ну а где ж твое войско, кресник? – спросил Корней.

– На берегу стоит. – Степан все не спускал дурашливого, веселого тона. Все поглядывал на старши́ну – будто наслаждался. Он и наслаждался – видел теперь глаза всех: Фрола Минаева, Корнея, Мишки Самаренина, всех. И ни торжества в этих глазах, ничего – один испуг, даже смешно.

– Там полста только. Все, что ль? А я слыхал, у тебя многие тыщи. Врут? – умный Корней догадался – подхватил беспечную игру. – От люди! – медом не корми, дай приврать. И все ведь добра атаману желают, не по злобе. А невдомек, дуракам, что такими-то слухами только хуже душу бередят атаману. И так-то не сладко, а тут...

– А у тебя сколь? – нетерпеливо прервал его Степан. – Семьсот, я слыхал? Вот – семьсот твоих да полста моих – это семьсот с полусотней. Вот это и есть пока наше войско. Пока сэстоль... Скоро будут многие тыщи. Говорят, а зря не скажут, кресный, – не отмахивайся. Про вас вовсе вон чего говорят: совсем уж, мол, боярам продались, беглецов отдают... все вольности отдают, даже и бояр с войском зовут, мол... Я тоже не шибко верю, но спросить тоже охота: так ли, нет ли? А? – Степан засмеялся. – Тоже врут небось?

Корней старательно разгладил левой ладошкой усы, промолчал на это.

Алена поставила на стол вино. Из всех тут, в землянке, одна, может быть, Алена только и не понимала, не догадывалась, чем кончится это застолье.

– Разливай, дядя Емельян! – Степан хлопнул по плечу рядом сидящего пожилого, дородного Емельяна Аверкиева. – Вынь руку-то из-под стола, чего ты там? Уж не забыл ли на старости, как креститься надо? Лоб надо крестить-то, лоб, а ты... Грех ведь! Тьфу!