Василий Шукшин - Калина красная [сборник]

– И вы, и я воевали, – сказал мне Сергей Федорович. – Принять участие в этой картине – наш солдатский долг.

Хотя до моих игровых сцен было далеко, я исправно ходил на все репетиции. Мне хотелось посмотреть, как работает с актерами Бондарчук. Он проводил репетиции за столом в большой кают-компании. Работал с актерами долго.

Особенно меня поражал на этих репетициях Василий Шукшин. Он подбирался к каждой фразе со всех сторон, долго искал различные интонации, пробовал говорить слово по много раз то с одной интонацией, то с другой, искал свои, шукшинские, паузы. Шукшин произносил свои фразы удивительно легко. На первый взгляд он говорил так, как и в жизни, – не повышая голоса, но в то же время в нем чувствовалась внутренняя сила, необузданность характера бронебойщика Лопахина.

Я завидовал Шукшину. У меня с текстом возникало много трудностей. В фильме есть одна большая сцена, где Некрасов рассказывает о своей окопной болезни. Меня пугало обилие текста. До этого все мои роли в кино не отличались многословием, а тут целый монолог.

Я решил просто выучить текст, крупными буквами написал на картонных листах слова роли и развесил эти листы по стенам каюты. Проснусь утром и лежа читаю. Потом сделаю зарядку и опять повторяю слова. И так почти целый день. На третий день, когда мы обедали в столовой, Шукшин спросил меня:

– Ты чего там все бормочешь у себя?

– Да роль учу, – и рассказал о картонных листах.

Василий Шукшин внимательно выслушал, чуть вскинул брови, улыбнулся краешком рта:

– Чудик ты, чудик. Разве так учат? Ты прочитай про себя несколько раз, а потом представь все зрительно. Будто это с тобой было, с тобой произошло. И текст сам ляжет, запомнится и поймется. А ты зубришь его, как немецкие слова в школе... Чудик!

Попробовал я учить текст по совету Василия Макаровича. И дело пошло быстрее, хотя на это ушла еще неделя.

Наблюдая за Шукшиным, я стал смотреть на него как бы через объектив скрытой камеры. Я с интересом смотрел, как он репетирует, разговаривает, как держится с людьми. Внешне все очень просто. Я бы даже сказал, что Шукшин был излишне скромен. Большей частью я видел его молчаливым, о чем-то сосредоточенно думающим. Чувствовалось, что в мыслях своих он где-то далеко. В обычной жизни он говорил скупо, старательно подыскивая слова, часто сбиваясь, несколько отрывочно и скороговоркой, вставляя массу междометий и комкая концы фраз. Не все порой становилось понятным при разговоре с ним, но я удивлялся глубине его мыслей, метким замечаниям при оценке какого-либо события или человека. Он удивительно умел слушать собеседника. Поэтому, наверное, раскрывались перед ним люди до конца, делились самым сокровенным.

К нему тянулись люди. Бывало к нашему теплоходу причаливали лодки или баржи, выходили оттуда рыбаки, грузчики и, теребя загрубевшими руками свои шапки, обращались к вахтенному матросу:

– Слышали мы, тут Шукшин есть. Повидать бы его нам.

Выходил Василий Макарович.

– Здравствуйте, – говорил, – ну что вам?

– Да мы тут рядом, уха у нас. Поговорить бы немного...

Поздно ночью возвращался в свою каюту.

– Ну, как встреча? – спрашивал я.

– Да вот, посидели... – неопределенно отвечал он. Потом улыбаясь добавлял: – Занятные люди. Занятные.

Василий Макарович любил природу. Он мог остановиться в степи или на берегу Дона, набрать полную грудь воздуха и сказать:

– Господи, красотища-то какая... Запах какой! Ну, что может быть лучше русской природы?

Потом сорвет какую-нибудь травинку, понюхает ее и скажет, как она называется. Память у него была необычайная.

Как-то на репетиции, заметив, что я сижу и по привычке трясу ногой, он сказал мне:

– А знаешь, недавно я у Даля вычитал: когда ногой трясешь, это раньше называлось – черта нянчить.

На корабле отмечали чей-то день рождения. Позвали Шукшина.

– Я лучше писаниной займусь, – сказал он, извиняясь – Да и не пью я...

А мы долго сидели за столом, потом вышли ночью на палубу. Смотрим, в окошке каюты Шукшина горит свет. Подкрались мы и, не сговариваясь, запели хором: «Выплывают расписные Стеньки Разина челны...». Глянул из окошка Василий Макарович, засмеялся:

– Не спите, черти...

Василий Макарович любил Шолохова. Нередко на репетициях он восклицал:

– Ну надо же, как фразу-то написал, а? Так точно и хлестко! Да-а-а.

Когда мы ехали в станицу Вёшенскую, я видел, как волновался Шукшин. Приехали поздно вечером, переночевали в гостинице. Утром зашли в книжный магазин и купили книги Шолохова, чтобы он подписал их нам на память. Так с книгами под мышкой и вошли к нему в кабинет.

Встретил нас Шолохов радушно. Я первый раз видел его. Думал, он высокий, а он оказался небольшого роста. Крепкое рукопожатие, взгляд умных живых глаз. Говорил Шолохов спокойно, неторопливо. Мы попросили автографы.

– Нет-нет, что вы! – замахал он руками. – Таким хорошим людям и вот так, наспех, что-то написать... Ни за что! Я вот обдумаю, а потом каждому напишу хорошие слова. Книги не оставляйте. Сам пришлю.

Потом в большой комнате сидели за длинным столом. Шел оживленный разговор, в основном, конечно, о фильме: как снимать, как играть, какие будут пожелания.

Михаил Александрович говорил, что писать и ставить фильмы о войне трудно. Вспомнил он, как в начале тридцатых годов ездил в Берлин и там попал на премьеру картины по роману Ремарка «На западном фронте без перемен». Картина шла в шикарном кинотеатре. На премьеру собралась вся знать Берлина. Мужчины в смокингах, дамы с бриллиантами. Начался фильм с того, что в окопе спиной к зрителям лежит солдат, который поднимает ногу и издает непристойный звук. Вначале это вызвало в зале шепот недоумения, а когда солдат звук повторил, то все зааплодировали.

– Я к чему это рассказываю, – сказал Михаил Александрович. – Это вроде бы не для нашей картины, но правду солдатской жизни вы обязаны передать. Пусть все достоверно будет. Может быть, где-то и крепкое словцо прозвучит, это неплохо. Солдатскую жизнь не надо приукрашивать. Хорошо бы показать, как все было на самом деле. Ведь второй год войны был для нашей армии тяжелый, тяжелый...

Около трех часов мы провели за беседой. Слушали мы Шолохова с интересом. Говорил он образно, убедительно.

– Какая большая мудрость лежит за каждым его слогом, – говорил мне после встречи взволнованный Шукшин. – Нет, интересный он дядька. О, какой интересный! Ты не представляешь, что мне дала эта встреча с ним. Я всю жизнь по-новому переосмыслил. Много суеты у нас, много пустоты. А Шолохов – это серьезно. Это на всю жизнь.

В самый разгар съемок Шукшин несколько раз летал в Москву. Там начинался подготовительный период фильма «Степан Разин». Много лет Шукшин вынашивал идею поставить на экране Степана Разина.