Василий Шукшин - Калина красная [сборник]

Я вспоминаю знаменитый кадр Урусевского с кружащимися березами в момент гибели героя. Очень красиво! Но оператор стремится усилить то, что и без того сильно своей трагической простотой – смерть. Что может быть окончательнее и страшнее?

Наверно, можно подумать, что вот человек рассуждает о том, чего он не может в искусстве, чем он не владеет. Но я, наверно, и не стремился бы этим овладеть. Мне близки слова Толстого, который говорил: если хочешь что-то сказать, скажи прямо. Мне и в литературе не нравится изящно самоцельный образ, настораживает красивость.

– Но вам не кажется, что как раз ленты поэтического ряда, не всегда получающие признание у зрителей, во многом движут кинематограф? Из такого, скажем, фильма, как «Цвет граната», во многом странного, недоговоренного, ребусного, может вырасти в будущем немало прекрасных лент, развивающих его стилистику, его поэтическое видение мира?***

– Возможно. Хотя я лично вижу в искусстве не эксперимент, а возможность насущного разговора, прежде всего.

– Какому же кинематографу, на ваш взгляд, принадлежит будущее? Какой изобразительной манере?

– Наше время чрезмерно насыщено информацией и перемещениями. У современного человека неделя времени нагружена до предела, а свободная когда еще выдастся.**** Проза в связи с этим явно претерпевает изменения. А кино без литературы не живет... Как охватить этот людской муравейник, как подтащить его к рассказу? Мне так и кажется, что читатель вот-вот бросит книгу, потому, что он спешит. Хотя, наверное, нет в мире другого такого читающего народа, как наш. Читают повсюду – в троллейбусе, в очереди, даже на эскалаторе. Бешеные ритмы! Время таких вечеров у камина безвозвратно прошло. Теперь не дойдешь с пудовыми описаниями, их некогда будет прочитать. Надо сокращаться.

И еще: мы жалуемся на обилие информации, она гнетет нас... Но она же и позволяет, очевидно, быть собраннее в наших повествованиях. Надо серьезно учитывать, что нынешний зритель (читатель) во многом – в быту, в производственных усложненных процессах, в житейской атмосфере больших человеческих скоплений – осведомлен не хуже автора, а может быть, лучше: художнику остается его извечная мучительно трудная задача – исследование души человеческой. Вы спрашиваете, какому кинематографу принадлежит будущее? О далеком времени не берусь говорить, а в ближайшем будущем, думаю, он будет тяготеть к манере, в которой сделан, например, грузинский фильм «Жил певчий дрозд». Прекрасный фильм! Какой-то и грустный, и светлый вместе. Повесть о несостоявшейся судьбе, в которой никто не повинен, кроме, может быть, собственной доброты парня. Вот к вопросу об умении вести рассказ насыщенно: и характер, и душа, и судьба, а рассказано за полтора часа. Еще, я думаю, будущий фильм будет стремиться укрупнять и уплотнять время. Уже и теперь эта тенденция сильно заявляет о себе. «Девять дней...», «Три дня...». Да и в фильме, о котором я только что говорил, это несколько дней жизни. Внутренний сюжет, по которому он сделан, требует подробности, какая немыслима на большом отрезке времени. Заметьте, однако, что подробность здесь не деталь быта, а малоуловимое движение души героя, а если быт, тем не менее, возникает как подробность, то цель его служебная, попутная, вторичная.

Я мечтаю поставить фильм (не знаю, каким он будет, игровым или документальным) об одном дне в моем родном селе. Этот день – 9 мая. У меня на родине в этот день своим, самостоятельным способом поминаются те, кто погиб на войне. Человек из сельсовета встает на стул или табуретку и читает фамилии. Это что-то около трехсот человек. И вот, пока читают эти фамилии, люди, которые знали погибших, родственники стоят и вспоминают. Кто-то тихо плачет, кто-то грустно молчит. Подсмотреть глаза этих людей, не тревожа их, ничем их не смущая, не обрушивая попутно лавину ретроспекций... Разве что, может быть, параллельно монтируя, показать класс в школе, где учитель вызывает детей с теми же фамилиями – внуков погибших...

Мне кажется, здесь не просто естественная, подсмотренная жизнь, не просто поток жизни, – в конце концов, уловить его не так уж сложно, – здесь есть возможность выразить собственную авторскую позицию, а это самое главное. Какими бы изобразительными средствами, какими бы манерами ты ни пользовался, целью остается это – позиция художника.

– И, наконец, последний вопрос, весьма важный. Как вы расцениваете состояние национального киноискусства сегодня?

– Мы уже говорили об этом в той или иной степени. Сейчас отдельные республиканские студии не просто вырвались вперед по сравнению даже со столичными, но в чем-то задают тон, составляя как бы грани целого. Мы упоминали уже о прибалтийской актерской школе, в основе которой, безусловно, богатые традиции театрального мастерства. А какая великолепная режиссура у грузин – Иоселиани, Абуладзе, в том числе и создатели отличных короткометражек! Я бы мог еще назвать киргизские ленты – их документальное кино сегодня признано во всем мире, – туркменские, узбекские картины, Всего не перечислишь. Думается мне, что судьба советского экрана сегодня во многом решается на бывших «окраинах», ныне переживающих хорошую пору.

О Куравлеве я могу говорить долго и много. Я очень люблю этого человека. Но так как надо объяснить какие-то профессиональные качества, постараюсь это сделать покороче. Вот в чем особенность этого актера. Я с ним познакомился, когда сам пребывал в качестве актера, и он был моим партнером. Я жил с ним вместе и имел возможность наблюдать его. Я поразился его способности много читать. Это всегда привлекает в человеке. Человек становится сразу много интереснее. А затем мне чрезвычайно понравилось, что он человек наблюдательный. Вот, все мы именуемся художниками, но зритель, читатель нас различает и довольно строго. И тут нам иногда кажется несправедливо, иногда справедливо, но зритель или читатель имеет право на этот суд. И он бесспорен, этот суд. И почему же в таком случае, одних он выбирает для себя интересными, на других ему неинтересно смотреть. Мне кажется, что я тоже знаю про это. Вот, в частности, о Куравлеве говоря. Поскольку экран очень ведь объективен, он отдает то, что принимает, и чем интереснее человек выступает в качестве актера, изображает то или иное, показывает того или иного человека, чем он интереснее, тем интереснее вообще на него смотреть. Эти вещи незримо тоже присутствуют у зрителя, т.е. он чувствует это.

Можно делать все правильно, но будет неинтересно. Можно делать то же самое, показать тот же характер и привносить то, чего объяснить нельзя. Невозможно. Просто человек интереснее, умнее, у него глаза другие. В эти глаза интересно смотреть, его слушать интересно, в каком бы качестве он ни выступал: то ли отрицательный персонаж, то ли положительный, добрый – это неважно. Мы иногда об этом забываем. Мы, актеры, поскольку я сейчас тоже пребываю в качестве актера. Этот репортаж ведется с места съемок фильма «Они сражались за Родину».