Василий Шукшин - Калина красная [сборник]

Так вот, говоря уже как о коллеге, говорю, что привносить нечто человеческое, интересное, подслушанное, наблюденное, вычитанное – всегда необходимо. Это не мешает ничуть тому характеру, который показывается, играется, а прибавляется очень многое. Вот тут-то и начинается суд зрительский. Один интересен, другой нет, а задачу выполняют они одну и ту же. Вот еще одна особенность Куравлева. Хочу еще одну черту подчеркнуть – юмор этого человека. Это добрый и веселый человек. Нам нужны такие люди в жизни, на экране, в книгах – везде. Как бы ни была сложна жизнь, как бы ни была она трудной порой, при встрече с добрым человеком заражаешься от него верой, необходимой силой для преодоления трудностей. Это необходимо нам в жизни. Это трудно воспитать, это рождается вместе с человеком. А важно потом не потерять это, сохранить в силе и нести это чувство людям, оно очень нужно.

Хотя много о нем мог я говорить, но нам иногда надо еще и дело делать. Я вот думаю, что с Куравлевым мы еще встретимся. Я затеваю фильм о Степане Разине, теперь близко к делу уже, разговоры, по-моему, кончились. Я предложу ему там одну очень ответственную роль, в высшей степени жестокого человека, в высшей степени жестокий человек... Жестокий в силу обстоятельств, в силу времени, в силу – просто характер такой. Весьма жестокий, но доброй воли. Вот мне думается, нам будет интересно с ним, что называется, преодолеть его доброту. Ее не надо преодолевать: играть жестокого – это значит надо играть где-то в чем-то доброго – было это давно известно. А просто то вот человеческое качество Куравлева, на которое я очень надеюсь: его начитанность, наблюдательность, его величайшая способность подметить в человеке... Говоря об актере Куравлеве, я старался находить добрые слова, и на душе у меня хорошо, потому что я не ищу эти слова, они находятся сами, говорю вольно и правду говорю.

И теперь мне бы хотелось вот какой совет Леониду сделать. Вот, как ни странно, – парадокс от меня услышит и покоробится, я ему советую как можно немножечко поменьше сниматься, это странно и... для вас, слушателей. Но вот какая штука, важно еще беречь себя, беречь себя для каких-то ударных, главных дел, они всегда известны самому художнику, что есть главное, а что есть – без чего можно прожить. Это я говорю о большом актере, реалистическом актере, кому есть что сказать, кому есть что сообщить людям очень важное, и это будет... глубоко, а не между прочим, и вот, стало быть, чуть-чуть выбирать себе работу покрупней, поинтересней. Те, которые и душе праздник делают, собственной душе праздник. Я понимаю, там иные соображения есть, всегда есть, я говорю это, и сам не безгрешен, я сам иногда выполняю работу, которую можно было не выполнять, но вот уж коли мы включились в эти дела, в искусство, которое скоротечно, и жизнь наша короткая, поэтому хочется много успеть, но когда шагаешь подальше в жизнь собственную, понимаешь, что успевал тогда, когда не торопился и когда делал глубоко и крепко. Вот мои слова хорошие и советы, если они будут приняты, наверное, будут поняты, по крайней мере и Леонид на меня не обидится, мы с ним хорошие друзья и понимаем друг друга. Я думаю, что мы с ним еще встретимся на съемочной площадке, и это будет для меня лично, для меня хорошее время. Ну, надеюсь, что для него тоже, удачи ему и удачи, здоровья и побольше той коренной, главной работы в жизни.

Думаю, мне стоит говорить только о фильме, а киноповесть оставить в покое, потому что путь от литературы в кино – путь необратимый. Неважно, случилась тут потеря или обнаружены новые ценности, – нельзя от фильма вернуться к литературе и получить то же самое, что было сперва. Пусть попробует самый что ни на есть опытный и талантливый литератор записать фильмы Чаплина и пусть это будет так же смешно и умно, как смешны и умны фильмы, – не будет так. Это разные вещи, как и разные средства. Литература богаче в средствах, но только как литература; кино – особый вид искусства и потому требует своего суда. Что касается моего случая, то, насколько мне известно, киноповесть в свое время не вызвала никаких споров, споры вызвал фильм – есть смысл на нем и остановиться.

Меня, конечно, встревожила оценка фильма К.Ваншенкиным и В.Барановым, но не убила. Я остановился, подумал – не нашел, что здесь следует приходить в отчаяние. Допустим, упрек в сентиментальности и мелодраматизме. Я не имею права сказать, что Ваншенкин здесь ошибается, но я могу думать, что особенности нашего с ним жизненного опыта таковы, что позволяют нам шагать весьма и весьма параллельно, нигде не соприкасаясь, не догадываясь ни о чем сокровенном у другого. Тут ничего обидного нет, можно жить вполне мирно, и я сейчас очень осторожно выбираю слова, чтобы не показалось, что я обиделся или, что хочу обидеть за «несправедливое» истолкование моей работы. Но все же мысленно я адресовался к другим людям. Я думал так, и думал, что это-то и составит другую сторону жизни характера героя, скрытую.

Если герой гладит березки и ласково говорит с ними, то он всегда делает это через думу , никогда бы он не подошел только приласкать березку. Как крестьянин, мужик, он – трезвого ума человек, просто и реально понимает мир вокруг, но его в эти дни очень влечет побыть одному, подумать. А думая, он поглаживает березку (он и правда их любит), ему при этом как-то спокойнее, он и поглаживает, и говорит всякие необязательные слова, но это для того, чтобы – подумать. Есть особенность у людей, и по-разному мы думаем: лишь тогда хорошо и глубоко думают, когда что-то делают или говорят. Но говорят-то вовсе не про то, что можно объяснить какой-нибудь потребностью, потребность же тут – подумать. Но и к чему попало человек не подойдет, а подойдет, где ему привычно, понятно... Где как раз не надо ни на что другое отвлекаться мыслью, кроме как решать что-то главное, что теперь тревожит. Но оттого, что выбор этого «отвлекающего» дела есть шаг бессознательный, «врожденный», опять же ясен становится сам человек (это уж мне надо, автору) – к чему подошел, что сделал невзначай, какие слова сказал, пока думал. Увидел березку: подошел, погладил, сказал, какая она красивая стоит – маленько один побыл, вдумался... Такая уж привычка, но привычка человека изначально доброго, чья душа не хочет войны с окружающим миром, а когда не так, то душа – скорбит. Но надо же и скорбь понять, и надо понять, как обрести покой.

Я и думал, что зритель поймет, что березки – это так к «слову», увидит же он, зритель, как важно решить Егору, куда теперь ступить, где приклонить голову, ведь это не просто, это мучительно. Может, оттого и березки-то, что с ними не так страшно. А страшно это – и это-то и дико – уверовать, что отныне до конца дней, одна стезя – пахать и сеять, для Егора, быть может, страшней тюрьмы, потому что – непривычно.