Василий Шукшин - Верую! [сборник]

“Как-то Шукшин спросил меня: «А ты знал, что будешь знаменитым?» – «Нет». – «А я знал...»”. Вот эта черта его характера – он точно представлял, кем хочет быть, что сделать – оставляла впечатление о нем как о человеке очень цельном, сильном. Как ни громко это звучит, но по моему твердому убеждению Шукшин был рожден духовником. Быть может, оттого его творчество так пронизано полемикой потаенной, пересматривающей все обыденное, привычное. Он переламывал то представление о жизни, которое существовало до него. «В каждом человеке, свалившем камни в Енисей, я вижу героя. А вы его отрицаете! – писал Шукшин в ответ на статью “Бой за доброту”. – Вы требуете каких-то сногсшибательных подвигов (они – каждый день, но не в атаке: атак нет)».

Когда Шукшин делал в литературе свои первые шаги, ему безоговорочно поверили – уж слишком он все заземлил и через это протащил... По первому снегу глянули и пристроили в загончик «деревенщиков», потом встрепенулись, посмотрели, а там целина, под снегом-то. Пахать ее еще да пахать, потому как Шукшин – философ народный от макушки до корней. Вроде читаешь – смешно. Раз, другой прочтешь, глядь – заковырка, правду сказал. Слово важное, и тут же ирония, усмешка – вроде как дело шутейное, пустяк. А Шукшин кожу снимает, шелуху разную, чтобы до истины докопаться. Он как-то очень точно ноту взял. Ведь существует изобилие литературы, но очень не просто писателю постигнуть нравственное, социальное течение жизни, по-русски выговорить, решать мировые проблемы, через глубоко национальное выйти на интернациональное.

В войну у нас в Перми на базаре появились народные певцы: солдаты возвращались с фронтов – раненые, слепые, без ног. Возвращались с трофейными аккордеонами, губными гармошками, ходили по базару, пели – судьбу сказывали. И песни – это не что иное, как искусство, только народное искусство. Война разнолика, и горе было не на одно лицо, народ его зафиксировал, переложил в песни.

И шукшинские рассказы – вся его проза – очень близки по духу к тем военным-послевоенным самодельным песням – в них через духовное раскрывалось гражданское, через нравственное – социальное. Они похожи даже по своему строению, как похожи на них старые русские народные драмы, сказки, сказания. Нет завязки, экспозиции – сразу события начинаются. С ходу. Шукшин не мог елозить, ему не терпелось: «И пришла весна – добрая и бестолковая, как недозрелая девка». Проза Шукшина начинается как бы с середины – одна фраза, и мы уже оказываемся среди героев. Помните: «Любавиных в деревне не любили».

Скажем, любопытнейший герой из «Штрихов к портрету». Живет в райцентре, написал трактат «О государстве» – семь или восемь тетрадок исписал, все над ним потешаются, издеваются, а он свое гнет. Когда дело до милиции дошло, то начальник – единственный, кто поинтересовался, что в этих тетрадях написано, – открыл одну и прочитал: «Я родился в бедной крестьянской семье девятым по счету... я с грустью и удивлением стал спрашивать себя: “А что было бы, если бы мы, как муравьи, несли максимум государству! Вы только вдумайтесь: никто не ворует, не пьет, не лодырничает – каждый на своем месте кладет кирпичик в это грандиозное здание...” Прочитал милиционер эти слова, подумал и взял с собой тетради домой – познакомиться. Выходит, не зряшным делом мыкался гражданин Князев, страдал, терпел унижение. В отчаянии крикнул, когда по улице вели: “Глядите, все глядите, Спинозу ведут!” Вот и выходит, что вроде шут гороховый, а на самом деле – философ, и трактат о государстве – не выдумка, а стоящее дело. Ведь только вдуматься: «Если бы каждый на своем месте...» Слова-то простые, живые, и мысль глубокая, народной мудростью рожденная.

Стремление через обыденное раскрыть философию жизни – качество всей нашей русской литературы. Задумал, скажем, Гоголь написать «Записки сумасшедшего музыканта», а пришел к чиновнику, к «Запискам сумасшедшего». Потому что в одном случае – это только музыкант, интеллигент, а во втором – мелкий чиновник, и такие страсти живут в этом человеке, так что это уже революционное событие, уже – «король Испании». Шукшин пришел в литературу с пониманием, что значит маленький человек. Рассказ «Кляуза» – продвижение как раз по этой линии, крик души – в мелочи подметил явление. Потом возмущались, протесты писали. А старушка эта, которая раньше по полтиннику брала, сейчас, быть может, уже по рублю берет – она стала популярной, знаменитой: «Вон, идите к шукшинской старушке – она пропустит». Это действительно рассказ – начистоту, как есть, так все и сказано.

Его трагизм – глубоко русский, лишенный кровопролитных шекспировских страстей с «летальным исходом». Как и великих предшественников – Гоголю, Чехову, – его всю жизнь преследовали одни и те же образы, только менялся облик.

Однажды, поздно вечером, разговор зашел о «герое нашего времени». Кто они – Печорин, Онегин, Обломов? Каждый из них – порождение современной им жизни. Не обязательно положительный, но прекрасный в своей правдивости тип. «Кажется, я тоже созрел написать такого человека». «Какого?» – не понял я. «Демагога». Я разочарованно хмыкнул: мол, было, опять фельетонный антигерой. «А вот не угадал. Хочу написать про то, как демагогия вошла в человеческие чувства». Оказалось, замысел полон подробностей, прорисовывается любопытный тип наших дней. «Кто такой Зилов у Вампилова? Демагог чувств. Грозится покончить с собой – и остается жить. Да еще упрекает... Странный человек: все может перевернуть, как захочет – и так и эдак».

Изредка (это было во время съемок фильма «Они сражались за Родину»), выбираясь в станицу, мы устраивали настоящий набег на книжные магазины. Рылись на полке, в подсобке, хватали все подряд. Он откладывал не глядя, потом листал сразу несколько. При этом ревниво поглядывал на меня: не обогнал ли его в азарте? Если видел, что у меня меньше, глаза вспыхивали победно: дескать, мой угол лучше, жила более золотоносная. «Дома», на пароходе, происходил нервный обмен. Прежде чем расстаться с книгой, долго вертел в руках, комментировал, пересказывал так, будто сам только что сочинил. Листал как-то «Шинель», говорит: «Слышал? Говорят Башмачкин жив». Вдруг стал раздраженным, зло захлопнул книгу и ушел к себе. «Там уже все написано, а я время теряю».

Он был изнутри, глубинно образованным человеком, по-настоящему знал литературу, историю. Но знание то было «секретом» – не на поверхности. Никогда не употреблял модной искусствоведческой терминологии, стеснялся слов и всегда находил простой эквивалент.

Он очень болезненно переживал не терпящий возражений ярлык «деревенщик». Страшно возмущался, когда его так называли: «Будто загнали в загон, мол, не высовывайся. В деревне 80% населения раньше жило, ну сейчас поменьше, а все 100% – оттуда, так ведь это все не деревня, а народ. Какие же деревенщики. Мы – народные писатели», – переживал Шукшин...”