Василий Шукшин - Верую! [сборник]

– Здорово, – сказал я.

Он чуть-чуть ощурился привычным своим пронзительным ощуром.

– Ты чего, не узнаешь? Это я...

– A-а, заходи.

Мы прошли в комнатку его, рабочую, я сразу понял, что он только что от стола. Закурили, Макарыч собрал стопку исписанной бумаги, подровнял и заговорил слегка сердито и немного расстроенно:

– Понимаешь, сидел всю ночь... Рассказ делал. Про мужика одного нашего с Катуни... Он слепарь от рождения. А в войну ходил по деревне песни пел... Разные. Людям тогда такие песни тоже нужны были... про раненых, про любовь солдатскую. Ну, и кормился этим. И понял – дорог он землякам. Артист вроде... Да. После года прошли, чуть-чуть постерлась война в памяти – двадцать лет прошло... Ну, и прибыла в деревню экспедиция... диалектологическая... так они, что ли, называются? Фольклор записывать, песенки... Мужики и направили на слепаря моего этих приезжих. Те послушали – неинтересно... Вежливость проявили – мол, да... эпоха... И слепец понял все. Что устарел он. Не нужен теперь. Понимаешь? Писал всю ночь и плакал, и смеялся вместе с той деревней... Утром Лида проснулась, я ей читать... Она слушает и не смеется, не плачет... Обозлился я. Может, графоман я? Или дурак, а? Нет, ты скажи – я тебе сейчас рассказ этот прочитаю... Может, действительно я писать не могу, а?..

Он прочитал рассказ. И к финалу у меня защемило внутри.

– Ну как?

– Грустно... – сказал я Макарычу. – Очень грустно.

Он успокоенно мотнул головой, пошуршал ладонью по лицу.

– Это хорошо. Ага. Я, знаешь, чего заметил? Когда ночью пишешь – борода быстрее растет, а? Ты не замечал?..

Настоявшись возле окна, Макарыч заговорил:

– Вот так... Что-то у меня герои мои другими стали... Спотыкаются. Им же все Пашку Колокольникова подавай. Да я его и сам люблю. Без них. Но ведь и другие парни по Руси живут. Живут же? А?.. Я тут недавно письмишко получил, оно враз на Комитет, студию и меня. Лично... Пишет в нем человек: «Сколько можно тратить государственные деньги на такие бессодержательные и бессюжетные фильмы, вроде «Странных людей»? Ты понял? Так и садит черным по белому – «бессодержательные и бессюжетные».

Когда Макарыч нервничает, начинает ходить. В «транзисторной» кухне – не разбежишься – два шага всего получается. Но делает он их мягко, смотрит куда-то перед собой, сквозь прищур, бороду теребит... Отросла за последние пару месяцев бородища – ладная, под глаза, разинская, с проседью. Шибко ждет того дня, когда прозвучит наконец команда «Мотор!» режиссер Василий Шукшин. Мается... Думает. Много думает... Работа предстоит гигантская, картина трилогией замышляется, что охватно и вольно обнимет историю легендарного крестьянского волнения семнадцатого века. Для такого замаха, если учесть уже имеющиеся романы и прочее про Стеньку, мало ощутить одну только ответственность. Для Макарыча в Разине – вся жизнь. Он эту работу выводил на уровень ГЛАВНОЙ.

Актер, режиссер, драматург, писатель... Кое-кому это непонятно и раздражает. Слыхивать приходилось разговоры, в которых судят его заданное «многостаночие». Неправильно судят. Не по уму... Макарыч, сам с собой, во всех перечисленных ипостасях – единомышленник. Одно лишь дополняет другое, образуя и объемность, и глубину... Тем не менее интересовался у него:

– Ну, а кто же ты больше всего?

– Писатель. Только, если по правде, им мне быть больше хочется, чем есть... И нервничаю, когда нехорошо обо мне сомневаются, – когда это, мол, человек успевает все!.. Ничего же особенного. Работать надо непрерывно. Непрерывность – хорошая штука. Всегда в форме, и сегодня можно доделать, додумать вчерашнее... Только не терять форму. Меня иногда вышибает из формы...

Однажды ночью – в пору тревожного оканчивания Макарычем работы над странным по своей судьбе фильмом «Странные люди» – я остался у него в Свиблове. Было тихо. За окном шел снег. Шукшин сидел на кровати в белой рубахе. Посмотрел на меня как-то... прорубно (иного тут слова не подберешь) и заговорил:

«Ни ты и ни я Львами Толстыми не будем. Мы с тобой уйдем в навоз. Только ты вот чего должен понять... Только на честном навозе может произрасти когда-нибудь еще что-то подобное Льву Николаевичу. Только на честном!..»”

Белов : Эту ситуацию хорошо помню. Фотография сделана во время съемок фильма «Калина красная» в нашей Вологодской области. Я тогда приезжал к Шукшину в Белозерск. Просто захотелось повидаться. У меня как раз вышла книга «Холмы», и я привез ее Василию Макаровичу в подарок.

Это было летом 1973 г. Мы тогда провели вместе целые сутки. Посмотрел, как он работает в кино... Но вообще-то я не очень одобрял увлечения Василия Макаровича кинематографом, и у меня с ним были большие споры из-за этого.

Корр .: Ведь он был уже актер и режиссер, и не только специалистами признанный, но и очень многими людьми – кинозрителями.

Белов : Вот и у него было такое же оправдание: мол, в кино можно сразу говорить с миллионами людей. «Ну, хорошо, ты один раз поговоришь – и все! – отвечаю. – А книга работает и живет века!..» Он потом стал со мной соглашаться. Особенно после того, как получил письмо от Леонова. Леонид Максимович возмущался, что Шукшин транжирит себя на кино, и советовал ему писать, писать и писать! Василий Макарович признавался, что он немножко растерялся после этого письма. Ему в последний год жизни и самому хотелось оставить кинематограф. Но как оставить?

Корр .: И все-таки было бы жаль, если бы кинематограф потерял Шукшина.

Белов : Видите ли, мои симпатии тут не на стороне кино. Я считал, что кино – это синтетическое искусство, но в случае с Шукшиным оно, наверное, может быть настоящим искусством, поскольку он сам и автор сценария, и режиссер, и актер. Случай довольно редкий. Но все равно я уговаривал его бросить кино и заняться всерьез только литературой. Он в общем-то соглашался и говорил: «Вот закончу “Стеньку Разина” и все, больше ничего в кино делать не буду!»

Корр .: Что вам особенно дорого в Шукшине – писателе?

Белов : Искренность совершенно кристальная! Он свой стиль в литературе создал: короткий и емкий, стремительный. Шукшина ни с кем нельзя спутать. И язык у него сочный, образный, он прекрасно знал народную жизнь. Кинематограф откладывал отпечаток и на его книги. Вот тут только его влияние, я считаю, благотворно, но – у него обрывистые диалоги, живые картины, короткие динамичные рассказы. Конечно, это был феномен и в литературе. Но в кинематографе, пожалуй, даже больший. Если в русскую литературу и раньше приходили выходцы из народных толщ, то в кино Шукшин это продемонстрировал впервые. Он принес совершенно новую струю и совершенно новый взгляд на кинематограф. Ему чужды были формалистические поиски, его новаторство в кино опиралось на крепкую народную почву. Он прекрасно знал, что и для чего хотел делать. Жаль только, не все успел.