Василий Шукшин - Верую! [сборник]

– А мне и не давали, – как-то просто, без нотки обиды сказал Василий. – Это кооперативная. Купил...

Тогда же я познакомился с женой Василия, Лидией Николаевной Федосеевой. Она накормила нас ужином, потом мы с Василием сели за тот же столик, на котором только что ужинали.

Василий неторопливо, даже с каким-то наслаждением, как мне показалось, листал роман, мгновенно схватывал замечания, которые комментировал:

– Ну, с этим можно согласиться... Это не имеет большого значения... А почему здесь я должен так писать? У меня правильно. Ну, это просто опечатка, к чему резвиться? Можно же просто исправить... А что это такое? – вдруг спросил он, тыча пальцем в страницу, на которой красовалось очередное замечание.

Жирное двойной чертой на листе было подчеркнуто слово, а напротив него, на полях, с восклицательным знаком утвердительно начертано: «В Сибири так не говорят!»

Я при первом взгляде на лист узнал почерк члена редколлегии, человека уважаемого, хорошо знающего Сибирь, правда, не сибиряка по рождению. Я сделал вид, что мучительно пытаюсь вспомнить, кто же это мог написать, но сказал Василию, чтобы не подливать масла в огонь: «Не узнаю почерк».

– Да он в Сибири-то ни разу не был, а пишет: «Не говорят!»

– Был он в Сибири, Вася. И сейчас там живет, – сказал я, забывая о том, что не должен «выдавать» члена редколлегии.

Но Василий будто не слышал этих слов. Натолкнувшись на одно несправедливое, неприемлемое для него замечание, он разошелся, и не мог остановить себя:

– Не был! Не был! Что – он знает, а я не знаю? Да? – пришла Лидия Николаевна, пыталась успокоить его, но он и ее не слушал. – Все! – он сгреб рукопись со стола, сердито посмотрел на меня, словно я был во всем виноват. – Не дам я роман в ваш журнал. Все! – он с маху швырнул папку под стол; листки бумаги разлетелись по комнате, устелили весь пол.

– Вася, Вася, успокойся, – уговаривала его Лидия Николаевна. – Успокойся.

– Нет, а что они, Лидок?! Он знает, а я не знаю... Все!

Я во время этой вспышки неподвижно и молча сидел на своем месте и, честно говоря, не знал, что делать. Конечно, надо было спасать положение. Но как? Уговаривать? Извиняться за члена редколлегии? Принимать огонь на себя?

Василий тоже сидел, подперев ладонью подбородок.

– Может, вы спать пойдете? – предложила правильный выход Лидия Николаевна. – А утром...

Василий, нервно ломая спички, прикурил, затянулся несколько раз, облокотился о стол, обхватил голову руками и молчал. Потом, будто ничего не случилось, мирно сказал:

– Ты, Лидок, постели нам там, – указал на вторую комнату.

Лидия Николаевна ушла в смежную комнату, а Василий, даже не взглянув на меня, долго ползал по комнате, собирая разлетевшиеся листки...

Утром я вышел из комнаты, где мы спали, когда Василий и Лидия Николаевна были уже на ногах. Я сразу же заметил, что рукопись, кое-как втиснутая в папку, лежала на середине стола. Василий, перехватив мой взгляд, сказал:

– Что-то мы вчера с тобой погорячились. А?

– Да нет. Почему же? Мне кажется, нормально поговорили.

– Да? Ну и хорошо. Я тут, пока ты лежал, посмотрел еще раз. Много верного подмечено, постараюсь учесть, но сразу предупреждаю – не все.

– А кто тебе предлагает все? Сам решай. Ты только скажи, когда пришлешь готовый роман в журнал.

– Ну... Месяца через два. Раньше не смогу.

В начале марта 1965 года он приехал в Новосибирск сдавать «Любавиных» в набор. По утрам, когда в редакции никого не было, Василий занимал любой пустующий кабинет. А после обеда, когда собирались все сотрудники, ему негде было приткнуться. Но он умел работать и примостившись на уголке стола.

Я вспоминаю, как однажды он зашел в кабинет с исписанными листками бумаги в руке и, протягивая их Рясенцеву, который тоже был здесь, сказал:

– А если вот так, Борис Константинович?

Рясенцев прочитал:

– А что? По-моему хорошо!

Потом листки передал мне.

– Понимаете, – объяснил Рясенцев, – мы попросили Василия Макаровича добавить, зримо показать место действия, так, чтобы читатель сразу видел, где событие происходит, чтобы вместе с героями побывал в тех местах... Вот он и добавил. Посмотрите.

На листке было написано:

“Сразу за рекой начиналась тайга – молчаливая, грязно-серая, хранившая какую-то вечную свою тайну... А дальше, к югу – верст за сорок – зазубренной бело-голубой стеной вздымались горы. Оттуда, с гор, брала начало бешеная Баклань, оттуда пошла теперь ворочать и крошить синий лед.

Безлюдье кругом великое. И кажется, что там, за горами, совсем кончается мир. У бакланских бытовало понятие – «горы», «с гор», «в горы», но никогда никто не сказал бы: «за горами». Никто не знал, что там. Монголия, может, Китай – что-то чужое.

Свое было к Северу. Туда и тайга пореже и роднее, и пашни случались, и деревни – редко: правда, – там, где милостью божьей тайга уступала людям землю. Уступила она землицы и бакланским – пашня начиналась за деревней огромной черной плешиной в таежном море. Туда же, к северу, вела единственная дорога из Баклани (к районному селу и уездному городку), а на юг петляли тропки к пасекам, охотничьим избушкам и на покос... ”

– Это ты сейчас написал? – спросил я.

– Да, – Василий, кажется, не понял моего вопроса, вернее, тона моего не понял. – А что? Не нравится?

Я промолчал. В писательской среде не привыкли говорить в лицо друг другу приятные и теплые слова... Выругать надо – пожалуйста, а похвалить...

Отрывок этот, как я помню, без единой редакторской поправки пошел в набор. Позднее Борис Константинович рассказывал, что многие вставки написаны Шукшиным в его кабинете. Как правило, они сразу же принимались. Василий умел оперативно работать, умел дорожить временем – и своим, и чужим...

Запомнился еще эпизод.

Сергей Павлович Залыгин заглянул в кабинет, где я сидел, когда Василий только что вышел.

– Это кто у вас был? – спросил Сергей Павлович. – Шукшин?

Я ответил утвердительно. Он продолжал:

– Вы, кажется, знаете его? Познакомьте меня с ним. – Сергей Павлович присел на диван. – Понимаете, я хочу поговорить с ним о моей повести «На Иртыше», вернее, о кинофильме по этой повести... Он интересно работает. У него хорошо бы получилось.

Я познакомил Сергея Павловича с Василием и оставил их в кабинете вдвоем. Позднее я узнал от Сергея Павловича содержание их разговора. Залыгин предлагал Шукшину сыграть главную роль в фильме, сценарий которого написан по его повести. Вначале Василий настороженно отнесся к этому предложению, потом, уже в Москве, согласился, но фильм по неизвестным мне причинам не был запущен в производство...”

“Каждый, кто писал и говорил о творчестве Василия Шукшина, не мог без удивления и даже какого-то чувства растерянности не мог сказать о его почти невероятной разносторонности. Ведь Шукшин-кинематографист органически проникает в Шукшина-писателя: его проза зрима, его фильм литературен в лучшем смысле слова. Его нельзя воспринимать «по разделам», и вот, читая его книги, мы видим автора на экране, а глядя на экран – вспоминаем его прозу.