Василий Шукшин - Верую! [сборник]

– Да что вы! Поправляйтесь, главное. Я не пропаду, – Петр пожал крупную слабую ладонь тестя. Когда-то – он даже и не успел заметить, когда и за что, – полюбил он этого доброго человека, вечного труженика. И понял это только сейчас.

И его тоже больно отрывать от сердца.

– Будьте здоровы.

– Счастливо тебе, – Фонякин глядел вслед Петру, пока за ним не закрылась дверь.

Ольга ждала его.

– Вот так, Ольга.

– Как он? – пока Петра не было, она заметно успокоилась.

– Ничего. Поругались, наверно?

– Да. Хуже – он меня ударил. Первый раз в жизни...

– Ну... ты больней бьешь.

– Куда сейчас?

– Домой. Дядька плохой тоже... Ничего, Ольга, все будет нормально.

– Не торопись, куда бежишь-то?

Петр сбавил шаг.

– Он хороший человек? Учитель-то?

– Хороший, – не сразу ответила Ольга. – Но это... опять не то. Я не знаю, – она не жаловалась, не сожалела.

На Петра никак не подействовали ее слова. Вышли уже на край села, а за селом открывалась даль. Всхолмленная, в лесах, но необозримо широкая, раздольная. Представилось Петру, что надо идти ему в эту даль – незнакомую, необъятную. Непривычно, чуть страшновато, но уже думалось о том, как будет ТАМ, ВДАЛИ. Уже шагал он ТУДА, и остановить его было нельзя. Именно оттого, что непривычно, и неведомо, и неоглядно широко, манило и влекло ТУДА.

Увидев колодец в конце улицы, Петр свернул к нему.

– Подожди, напьюсь на дорожку.

Ольга тоже подошла к колодцу.

Вал с визгом, долго раскручивался. Глубоко внизу гулко ударилась в воду кованая бадья. Забулькала, залопотала вода, заглатываемая железной утробой бадьи. Тихонько, расслабленно звенели колечки мокрой цепи. Потом цепь рывком натянулась – бадья, наполнившись, утонула. Вал надсадно, с подвывом застонал, как заплакал. Цепь с противным, трудным скрежетом наматывалась на вал. Срывались вниз капли, громко шлепались.

Петр подхватил тяжелую бадью, поставил на сруб, широко раскорячил ноги, склонился и стал жадно пить.

– Мх, – простонал он, отрываясь от бадьи, – холодная, аж зубы ломит. Не хочешь?

Ольга отказалась.

Петр еще раз пристроился к бадье, долго пил. Потом торопясь вылил воду. Оба стояли и смотрели, как льется на грязную, затоптанную землю прозрачная вода.

– Вот Ольга... так и с любовью бывает, – сказал Петр, продолжая смотреть, как льется вода. – Черпанул человек целую бадейку, глотнул пару раз, остальное – в грязь. А ее тут на всю жизнь хватило.

– Да, – бездумно согласилась Ольга. Мысли ее тоже где-то далеко-далеко. – Прости, Петр, что так получилось.

– Брось...

– Как хочется, чтобы ты счастлив был! Правда, всем хочется счастья, даже больше, чем себе, и вот... так получается.

– Ты так говоришь, как будто я тебе какого-нибудь зла желаю. Мне тоже охота, чтобы у тебя все хорошо было.

– Спасибо. Не будет.

– Будет. Не унывай.

Вывернулась из села попутная машина. Петр «голоснул». Машина притормозила.

– Прощай.

– Будь здоров.

Петр поцеловал Ольгу. Подержал в ладонях ее лицо, посмотрел в глаза... Еще раз поцеловал.

– Прощай.

Когда поехали, Петр крепился, не оглядывался. Потом оглянулся. Ольга стояла на дороге, смотрела вслед ему...

“Сорок пятый год мы провели с Василием вместе. На острове Поповском ночи за разговорами просиживали. Приходили домой под утро. Однажды я так пришел и, чтобы не будить никого, лег в стожок во дворе. Утром слышу: мать говорит соседке: «Куда ходят – не пойму. Если бы к женщинам ходили, было бы известно».

О чем с ним разговаривали? Теперь уже не помню. О книгах, наверное. Он читал много. Это сейчас говорят, что кто-то его учил, кто-то его натаскивал. Никто его не натаскивал. Мать ему создавала условия – это верно. Вплоть до того, что не пускала к нему. Он сам учился на книгах. Горького хорошо знал.

Рассказы он еще в автомобильном техникуме, наверное, начал писать. И здесь, в Сростках, писал. Посылал в «Сибирские огни» – это самый ближний журнал. Ответа не было. Поехал туда сам, там литконсультантом женщина была, Марта, фамилию не помню. Оттуда он приехал злой, как черт. Мол, она говорит, что-то у вас есть, но в первую очередь, нужно, говорит, хорошо изучить свой родной язык, тогда уж браться... Вроде он подражает кому-то. А Василий: «Я пишу свое». Психовал, считал, что неправильно она говорит, что он именно русским языком пишет. Сказал, что писателем все равно будет. И рассказал про Ги де Мопассана, как его не печатали сначала и как потом напечатали «Пышку», и тогда стали брать прежние рассказы. Так и со мной будет, сказал...”

“Помню Василия Макаровича Шукшина еще очень молодым – в литературе и в кино малоизвестным. Молчаливым, замкнутым, легко ранимым равнодушием, очень стеснительным и в то же время полным внутренней, душевной силы – таким я встретила его, студента ВГИКа, впервые.

В один из непогожих осенних дней 1960 года в небольшую комнату отдела прозы журнала «Октябрь» вошел человек среднего роста, неказисто одетый. Его привел в редакцию студент Литературного института Л.Корнюшин.

– Вот, познакомьтесь, – сказал он, – это Василий Шукшин, о котором я говорил с вами. У Васи – рассказы, посмотрите, пожалуйста.

Шукшин исподлобья, с каким-то мрачным недоверием посмотрел на меня, неохотно вытащил из кармана свернутую в трубку рукопись и протянул мне.

– Зря, наверное... – сквозь зубы произнес он. А сам подумал (как потом мне рассказывал): «Все равно не напечатают, только время проведут!»

... Рассказы Шукшина сразу захватили меня, поразило удивительное умение несколькими штрихами нарисовать героя, применить неожиданный психологический поворот, найти деталь, подчеркивающую характер. При этом не оставляло ощущение внутренней духовной силы автора, его настойчивого стремления заглянуть в глубь души человеческой и выявить без прикрас самую суть этой души. Рассказы обсуждались на редколлегии журнала «Октябрь». Мнения о них не были единодушны. В конце концов было решено: рассказы Шукшина с автором доработать и публиковать. Три рассказа были опубликованы вначале 1961 года и три – в 1962 году. С этого времени Шукшин начинает широко печататься.

При журнале «Октябрь» долгое время существовало литературное объединение молодых авторов. Я входила в бюро, которое руководило работой объединения, и поэтому была тесно связана с нашими «объединенцами». Иногда молодые писатели приходили и ко мне домой то с новым рассказом, то с какой-нибудь задумкой. И обычно у нас организовывалось чтение. Так было и в тот вечер, когда пришел к нам Шукшин. Произошло это зимой 1960 года. Крепкий, коренастый, он вошел в комнату, стянул с головы рыжую потрепанную ушанку и остановился у двери.