Василий Шукшин - Верую! [сборник]

– Глеб Капустин – невежда и демагог. Ему нет и не может быть оправданий. Никаких. Никогда. Это, собственно, я хотел сказать.

– Ну, что получили! Срезал вас автор! – закричал один из споривших.

– Да, если уж сам автор... – признали другие.

Но одна из присутствующих, женщина очень темпераментная, обладающая и даром речи, и недюжинными литературными способностями, не хотела сдаваться. В молодости она была знакома с Луначарским и теперь с горячностью воскликнула:

– Хотела бы я видеть вашего Капустина, если бы на месте кандидата Кости был Луначарский! Да он бы в две минуты показал всем окружающим, всей деревне, что это за птица такая – Глеб Капустин! Он бы из него мигом кочан капусты сделал!

Вася засмеялся.

– Так ведь то Луначарский! – сказал он. – А в рассказе – юнец зеленый...

Да, это был необыкновенный человек, с сердцем чистым, с великой любовью к жизни, к людям, ко всему, что на земле может быть прекрасным...”

“Об одном лишь, по великой своей скромности, умолчала в своих воспоминаниях Ольга Михайловна: как она прописала Шукшина. Уже в конце жизни, тяжело больная, она рассказала об этом Лебедеву Александру Павловичу – рабочему из города Воскресенска – одному из многочисленных шукшинистов.

«Когда Василия Макаровича после окончания ВГИКа направили на Свердловскую киностудию, он решил остаться в Москве. Ни прописки, ни жилья у него не было... Вот я и решила его приютить. Он у меня прописался и стал жить... Жил, как родной. Сюда к нам и его мама Мария Сергеевна приезжала... Вася-то, он меня второй матерью называл, и я этим очень горжусь».

Вторая мама... Кто хоть немного знает Шукшина, согласится, что такими словами он зазря бросаться бы не стал...”

“Уважаемый Василий Макарович. Сейчас, получив верстку 9-го номера «Нов. мира», прочитал два Ваших рассказа и после первого сразу схватил перо, чтобы написать Вам – о чем? Только о том, как растроган, взволнован отличной Вашей прозой художника! Думал – похвалою рассказа «В профиль и анфас» ограничусь, но – складывая листы – остановился на рассказе «Как помирал старик» и тоже прочитал, и тоже растрогался.

Знаю, Вы поймете меня: в рассказах нет и тени сентиментальности, да и я никогда не страдал этой болезнью. А трогает, будит чувство разительная верность Вашей речи, воспринятой от героев и словом писателя героям возвращенной.

Я и прежде не один раз дивился Вашему острейшему уменью изображать лица средствами диалога. В мастерстве этом Вы, кажется, совершенствуйтесь все больше.

У меня нет никаких иных целей, кроме желания сказать Вам по-читательски – спасибо за доставляемую радость превосходного чтения. Пишу же Вам, дорогой товарищ, с настоящим удовольствием.

Будьте здоровы и – счастливо идти Вам по нелегкой дороге сочинителя, – да будет она для Вас и долгой и славной.

Конст. Федин

Сентября 25-го 1967 г.”

“Дорогой Константин Александрович!

Знаю, Вы за свою славную, наверно, не всегда легкую жизнь ободрили не одного, не двух. Но вот это Ваше бесконечно доброе – через всю Москву – прикосновение к чужой судьбе будет самым живительным (Приму на себя смелость и обязательство – обещать).

Получив Ваше письмо, глянул, по обыкновению, на обратный адрес и... вздрогнул: «От К.Федина». Долго – с полчаса – ходил, боялся вскрыть конверт. Там лежал какой-то мне приговор. Вскрыл, стал читать... Прочитал первые строчки, стало больно и стыдно, что рассказы мои не заслуживают столь высокой оценки мастера. Захотелось скорей проскочить письмо, и потом помучиться, помычать, и сесть и писать совсем иначе – хорошо и крепко. А потом перечитывал письмо, немножко болело, но крепло то же желание: писать лучше. Бог с ним, думал, переживу я это письмо, но отныне нигде не совру, ни одно слово не выскочит так..."

“После армии я стал привлекать его к сотрудничеству в газете. Редактировал я ее с 1949 г. Десять лет. Его материалы были наиболее грамотными в литературном отношении построены, править его почти не приходилось. Давали мы ему задания, он выполнял их аккуратно.

Увлекался он больше фельетонами, которые подписывал – Ванька Мазаев. Отличался беспощадностью к недостаткам, иногда замахивался даже на работников райкома партии. Приходилось его урезонивать: газета-то – орган райкома. А он доказывал свое: газета – это газета, она может критиковать любое лицо. Сильно спорили. Он горячий был, нервный.

«Любавиных» он начал писать, наверное, когда пришел с флота, но до сотрудничества в нашей газете. Дал мне почитать. Ему нужен был критик.

Когда я прочитал, поплыли мы с ним на Гилевский остров, чтобы обсудить роман. Высказал я ему свое мнение, которое было нелестным: «Кому нужна твоя автобиография?» – так примерно я закончил. По сути, в том, первом варианте он о себе писал. Он выслушал, забрал у меня последнюю, вторую, тетрадь, посмотрел на меня так, как он умеет смотреть, поиграл желваками и говорит: «Ни хрена ты не понимаешь в литературе». На том и закончилась моя роль критика...”

“Летом 1964 года – я тогда работал ответственным секретарем в «Сибирских огнях» – в мой маленький кабинет зашел заведующий отделом прозы Б.К.Рясенцев.

– Мне сообщили, – сказал он, – что в «Советском писателе» лежит роман Василия Шукшина. А что если вы напишете ему письмо с просьбой прислать роман нам?

Я ответил, что правильней, наверное, будет, если письмо напишет он как зав. отделом, а я могу подкрепить его просьбу.

Я отправил Василию письмо, в котором среди прочих строчек были такие: «... у нас давно есть желание опубликовать В.Шукшина, но он нам ничего не шлет, а мы адреса не знаем... Брал я как-то твой адрес у Наташи, писали, но ответа не получили. Письмо, очевидно, затерялось... А после того, как ты получил «Золотого льва», я посоветовал Рясенцеву написать просто: «Москва, Шукшину». Шучу, конечно...»

Роман был получен, прочитан редколлегией. У всех создалось хорошее впечатление, хотя у каждого читавшего были и замечания, требовавшие доработки.

Воспользовавшись случаем, что я еду в Москву по своим личным делам, редакция дала мне рукопись романа «Любавины», что передать ее автору и попросить его как можно быстрее доработать.

Маленькая двухкомнатная квартира. Смежные комнаты. В первой – стол, диван. Во второй – два полудивана, маленький столик, полки с книгами. Тесная, буквально не повернуться, кухня. Позднее я узнал, что многие свои рассказы Василий писал по ночам на кухне. Я заметил, что квартира, пожалуй, неудобная для работы, и удивился: неужели не могли дать попросторнее?