Василий Шукшин - Верую! [сборник]

В сущности, его ведь не с кем сравнить, Василия Шукшина. И это в нашей-то литературе, где столько ярких дарований, в нашем кинематографе... Он был самим собой. Редчайший дар: быть и оставаться самим собой, единственным.

Кому он подражал, хотя бы в первых своих рассказах? Просто даже не назовешь такого имени, хотя, конечно же, вся великая русская литература, стояла за ним. Только на них-то и мог вырасти такой самобытный талант.

Если уж говорить об искусстве Шукшина, то удивительная его сила как раз в том, что искусства как будто и нет вовсе. Как будто это сама жизнь: так просто все, так естественно, так свободно рассказано, словно бы между прочим. Многим и казалось поначалу, что это не всерьез. Чего-то привычного не хватало. Монументальности? Многозначительности? Позы? Истинный талант не спрашивает, как нужно, как можно. Он прокладывает свой путь. По этому пути еще пойдут, ему будут подражать. Только второго Шукшина не будет.

Вот уж где не было ни позы, ни словечка фальши. Только правда. Глубокая правда жизни, рассказанная просто, со смехом, а то и простовато. О, это дорогая простота, какая под силу только подлинному искусству. Это мудрая простоватость. Насколько она выше, насколько мудрей любой многозначительности.

Вместе с собой Василий Шукшин ввел в искусство целый мир людей. Словно бы не один, а со всей своей деревней вошел в литературу и на экран. Имя ее – Россия.

Многие годы Шукшин готовился к Степану Разину, носил в себе мечту. И я убежден, что если бы он поставил этот свой фильм, то как Чапаев стал для нас таким, каким увидели мы Бабочкина с экрана, так же точно и живой Степан Разин для миллионов сделался бы неотделим от Шукшина. Он словно рожден был для этого подвига. Могучий талант и могучая страсть...”

“Последние годы своей жизни Василий Макарович Шукшин был членом редколлегии журнала «Наш современник», кроме того, одним из тех его авторов, которыми журнал гордится, дружбой с которыми особенно дорожит.

В редакцию «Нашего современника» он пришел сам. Мы даже не пытались приглашать его, потому что знали: Шукшина охотно печатает «Новый мир».

Зашел и оставил целую папку рукописей. Это были рассказы, составившие впоследствии книгу «Характеры».

Потом были новые встречи.

Мы почувствовали очень доброе отношение Василия Макаровича к журналу и предложили ему войти в редколлегию. Он не сразу согласился. Говорил, дескать, едва ли он сможет принести пользу журналу, поскольку редко бывает в Москве, все время занят в кино.

И это было искренне: Василий Макарович не любил мельтешить, значиться и там, и тут, но нигде ничего не делать.

А все-таки мы его уговорили: сказали, что с него будет достаточно, если он все, что напишет, будет показывать в первую очередь нам.

Меня, и всех, кто был знаком с Василием Макаровичем, поражала его удивительная работоспособность и, главное, творческая результативность, которой нельзя было не восхищаться, потому что она просто не укладывалась в представление об обычных человеческих возможностях.

Судите сами: человек одновременно снимался в кино, писал сценарии, «пробивал» их на студии, подбирал актеров и отправлялся с ними то на Алтай, то на Вологодчину, сам ставил фильмы и сам же играл в них главные роли... И в то же время в редакцию «Нашего современника» то и дело приходили переписанные от руки в школьных тетрадях (переписывала его жена Л.Н.Федосеева) его новые рассказы и повести...

– Когда он успевает?! – удивлялись и одновременно восхищались мы.

Но вместе с восхищением нет-нет, да и проскальзывала в наших разговорах еще не осознанная во всей грозной неотвратимости тревога: «ведь он же просто горит, а не живет...» Тем более, что мы знали: здоровье у него неважное....

Повесть «Калина красная», рукопись которой Шукшин принес в редакцию, мне понравилась, и я с радостью сказал: «Будем печатать. Но есть два замечания. Первое – слишком выпирает сценарный каркас. И второе – неудачна, на мой взгляд, не соответствует правде жизни концовка повести».

А повесть кончалась так: в поле, где работал Прокудин, приехали трое из банды и, подозвав его к себе, выстрелили в упор и скрылись безнаказанные.

– Выходит, что зло торжествует! – сказал я. – Это убьет веру в сердцах всех Прокудиных, в возможность вырваться из «малины», стать снова людьми.

– Вы правы, – согласился Василий Макарович. – Но как это сделать?

– Ну, например, так... – начал фантазировать я. – В полях много прямых и окольных путей. Легковая машина бандитов помчалась по окольной, а грузовик – ей наперерез, по прямой, через лес.

– Хорошо, я подумаю, – сказал Василий Макарович.

На следующий день он принес в редакцию новый вариант концовки – тот, который появился вскоре на страницах журнала: Петро, брат Любы, по лесной дороге выезжает на большак навстречу «Волге» и таранит ее.

Однако, прибыв на съемки фильма в Вологодской области и увидев красавицу Шексну и паром на ней, он сразу же решил:

– Вот здесь, у этого парома, Петро и настигнет Губошлепа...”

“...С Макарычем... чаще всего собеседовали на кухне. Две дочурки-погодки, отцовы любимицы, если не спят, особо от них отвлечься не дадут... Вот на кухне-то и ладно: закрыл дверь, форточку нараспах, курить можно, и почти полная самостоятельность – говори, решай проблемы.

На этой самой кухне Макарыч и прочитал мне один из тех рассказов. Я его сам попросил перед тем: ты только самый лучший который, ладно?

Он рассерьезнел, снял с настенного холодильника здоровенную папку, пошелестел страницами и выбрал чего-то. Надтреснуто так сказал:

“«Жена мужа в Париж провожала». Называется так. Дорогая мне штука. Слушай...”

Слушал. Читает Макарыч без дураков, хорошо. И тут дело не в том, что актер. Написано, как выстрадано. И не выдумано, главное. Макарыч говорил однажды, а потом я эту мысль в статье, им написанной, встретил:

– Когда герой не выдуман, он не может быть только безнравственным... Или только нравственным. А вот когда он выдуман, да еще в угоду кому-то, чему-то, тут он, герой, – явление что ни на есть безнравственное. Здесь – вот, чтоб меня! – задумали кого-то обмануть, обокрасть чью-то душу... В делах материальных, так сказать, за это судят...

Мне вспомнилось, как однажды вот так вот приехал к нему в Свиблово и долго давил на кнопку звонка: не открывали... Потом я увидел на пороге Макарыча и – не узнал его. Обметанный ночной щетиной, он стоял в накинутом на плечи меховом кожушке и смотрел на меня отстраненными, как бы не видящими глазами.