Юрий Красавин - Хорошо живу

На эту пору, как обычно, приходился и осмотр скворечника. Старик залезал на березу и снимал его. Отдирал верхнюю дощечку, служившую крышей, вытряхивал гнилое сено, клал клочок нового, а потом, весело постукивая, приколачивал крышу на прежнее место. И лез снова на березу, а старуха в это время стояла внизу, заслонясь от солнца рукой, советовала что-нибудь и улыбалась.

Ах, старуха! Другая бы ругалась и называла баловством то, что он иногда делал: резной скворечник или разряженное в пух и прах уморительное чучело между грядок.

«Нет, у меня сознательная была баба, — старик, сам того не замечая, смахивал слезу. — Все понимала и сердцем, и разумом. У иного, глядишь, и умна, да не то. Голова, бывает, разумна, а сердце — нет. Или наоборот. А у меня Варвара была — что так, то и этак. Вот хоть бы тогда…»

Лет пятнадцать тому, как случилась с ним одна оказия.

Жила-была в Выселках Анна Почайнина. Дом ее стоял напротив пожидаевского, окна в окна. Овдовела она давно; уже в годах женщина, девка у нее заневестилась. Молчаливая такая бабенка, тихая, но… с секретом. Бывало, молчит-молчит да такое скажет, такое выкинет, на что не способны и самые горластые, самые отчаянные.

Одним словом, с чертом баба.

Лошадей тогда уже в колхозе мало было, однако в Выселках с десяток набралось бы. Ночами их уже не пасли, а выводили на выгон и, где трава чуть погуще, привязывали цепью. Так и ходят лошади всю ночь, только надо один разок на другое место тычок перебить, а то за ночь лошадь траву всю выбьет, как обреет. Травка-то на выгоне не ахти какая. Обязанность эта — перевязывать лошадей с места на место — переходила по очереди; по неделе каждая пара хозяйств дежурила. И вот с Аннушкой Почайниной пришлось старику ходить по ночам перевязывать лошадей.

Как их тогда бес попутал? Не постигнуть этого никогда.

Пошли в первый раз — ночь теплая и черным-черна. Ни звездочки на небе — тучи заволокли. Только перевязали лошадей, дождь хлынул.

— Евгеньич, бежим к скирде!

Побежали. Встали под крутой скат скирды, а дождь еще пуще. Евгений Евгеньевич вырыл местечко поглубже, вжался в сено.

— Поди сюда, а то намочит.

И не было у него ничего плохого на уме; век бы не подумал, что такое может с ним произойти.

Встала Аннушка рядом, и как-то тут так получилось, что оба вдруг оробели.

— Намочило тебя все-таки?

— Так, немножко.

— Замерзнешь, давай пиджаком укрою.

Это он ей, словно парень девке.

— Да ничего, Евгеньич.

Однако, чтобы прикрыться от залетавших к ним капель дождя, придвинулась к нему поближе.

— Ишь, припускает дожик-то.

— Сейчас кончится.

Разговаривают, а у обоих голос рвется. Ну вот и…

После сидела Анна на клеверной перине.

— Евгеньич! Что же мы с тобой наделали! Зачем же это мы с тобой!

— Ладно, ладно, — говорил он ей грубовато. — Нашла о чем жалеть! Девка ты, что ли, нетроганая?

— Да в моем-то возрасте, после стольких-то лет, конечно, как девка…

В другой раз вот так же пошли лошадей перевязывать. И уже дождя не было, а ноги сами к скирде несут. Аннушка было упираться, он ее за руку повел.

— Евгеньич, не надо. Куда ты?.. Слышишь или нет?

— Молчи.

Не надо, а сама шла. Он же не насильно тащил!.. А потом не отпускает, хоть ты с ней до солнышка сиди.

— Евгеньич, не уходи. Не спеши ты к своей Варваре, ну ее! Ничего знать не хочу. Побудем еще вместе. Чего уж теперь. Семь бед — один ответ… Вишь, ночь-то какая. Дай я тебя обниму покрепче.

Ведьма была, ох ведьма! Все они, бабы, ведьмы.

А Варвара?

«Ну, Варвара у меня совсем иной человек. Она особенная. Может, даже одна такая из всех баб на белом свете. Если разобраться хорошенько, конечно, другой такой не найти. Может, и есть где-то, но искать — не найти».

Завязались они тогда с Анной Почайниной, да и крепенько завязались. Вечером ложился он спать, а глаза не смыкаются. И устал за день, и ночи-то коротки, а не заснуть. Вот петухи раз пропоют, часы полночь пробьют… Нет, еще рано ему идти. И лежит он, ждет своего часа, будто стука в окно… Еще раз петухи начали перекликаться.

Вот теперь вставать пора.

Вставал едва слышно, крадучись: не разбудить бы Варвару. Тихо одевался. Выходил за порог, как вор из чужого дома, неслышно притворял дверь. Подходил к Анниной калитке, а она уж с крыльца тенью шагнула.

Деревней шли они как чужие. А потом, как отдалятся от крайних домов, Анна к нему — на плече виснет, голос шепотом, со слезами:

— Ох, Евгеньич, боюсь я чего-то. Не увидели бы нас. Не догадался бы кто… Всех стыжусь, Евгеньич. Сядем с дочкой за стол, сидим друг против дружки, а я глаза поднять не смею. Вдруг она догадается, как нам тогда с ней жить?

— Ладно, молчи. То стыдно, то боязно. Я вот не стыжусь и не боюсь. У меня тоже сын взрослый да еще жена. Коли так вышло… Может, тут и вины-то нашей нет.

— Может, и впрямь так, Евгеньич? — спрашивала она повеселевшим голосом. — Может, и нет нашей вины.

— Вот то-то!..

— Ох, не молоденькие мы с тобой.

Что верно, то верно: ей-то гораздо за сорок было, а он еще и постарше лет на десять… «У одного седина в бороду, а бес тут как тут. Другая с праздником прощалась навеки… Вот потому и вышло. Эх!»

Похоже, как бы развели они костер; горел он, горел, вспыхнул последний раз и погас.

А погас так.

Отдежурили они с Анной свою неделю, и все. Замерли. Никаких встреч, никаких взглядов или случаев. И снова черед пришел — опять в ночное неделю ходить. Уж он и рад был, и не рад. Это ведь спервоначалу голова кругом, а потом было время и оглядеться, и подумать.

Вот тут Варвара узнала. Шепнул ли кто, сердце ли ей подсказало: ночью встала и незаметно пошла за ним следом…

Надолго воцарилась в доме Пожидаевых недобрая тишина, как перед грозой. Но вот как не сказать: умная баба Варвара! Не кричала, не жаловалась, ни с кем бедой не поделилась, и не узнала ничего охочая до всяких слухов деревня Выселки. Только плакала много Варвара. Ходила с таким видом, словно невидимая громадная ноша тяготила ее: плечи опущены, голова понурена. И платок на голове повязан низко, чтоб незаметны были припухшие от слез глаза. Так и миновало горе слезами, как та грозная туча: глядишь, собирается, собирается, да и пройдет вся тихим дождичком.

«Нет, у меня умная жена была. Уж эта себя перед людьми не уронит, нет. Всякие душевные дела — это было в ее понятии, в ее пределах. Умела рассудить, посоветовать, умела и к своей беде ум приложить».

С соседкой Анной Почайниной не ругалась, не кляла ее, не срамила. Более того, возвращался он однажды с поля и чуть не остолбенел: сидят они обе, Анна и Варвара, на крыльце Почайнина дома и о чем-то тихонько беседуют. Обе наревелись, видно: не глядят друг на дружку. О чем они говорили, он так и не узнал никогда. С тех пор Анна сторонилась Евгения Евгеньича и даже поглядывала на него сердито, словно он обидел ее.