Иван Торопов - Избранное

У капитана Крашенина, единственного во всем учбате, был высший орден страны — орден Ленина. Хотя в жизни-то Крашенин был наиболее прост, по сравнению с другим высоким начальством. Среднего роста, поджарый, головастый, с копной густых темных волос. Капитан быстро вскипал, но очень скоро отходил и не помнил зла. Однако языку него был острый, как бритва, и он не очень-то стеснялся в выражениях ни с курсантами, ни с начальством. Тоже война сказывалась.

Мы все допытывались у капитана, за какие же дела получил он высший орден. Крашенин в ответ стеснительно отмахивался, но однажды все-таки согласился, рассказал. Видимо, с той главной целью, чтобы мы, послевоенный молодняк, не забывали о фронтовых делах старших товарищей.

Вся рота собралась.

Крашенин порывисто встал из-за стола. — Товарищи курсанты! — сказал он взволнованно, раньше я никогда не видел, чтобы он волновался при подчиненных. — Вот… некоторые из вас давно пристают… расскажи да расскажи. Я не мастак длинно-то говорить, да и неудобно как-то себя расписывать… Но все ж и растревожили вы меня. Боевые друзья вспомнились. Живые и убитые. Особенно убитые, сгоревшие в танках… Пожалуй, о них-то и расскажу.

Он обвел нас, присмиревших, потемневшими глазами.

— Попал я на фронт к концу битвы на Курской дуге. Вы, конечно, примерно представляете, что там было… небывалая танковая битва… Никогда еще столько танков не ударялись лоб в лоб… Всего с обеих сторон больше шести тысяч танков и самоходных установок. Теперь-то вы, когда сами танкистами стали, можете представить, какая это сила. Только в бою под Прохоровкой, на одном участке, ревело больше тыщи броневых машин… Июль был. На воле-то жара душила… А представляете, что в машине? Танки вспыхивали, как спичечные коробки, тяжелые башни, вместе с пушками, отрывались и летели от взрывов… мелкими лепестками крошились гусеницы… И грохот стрельбы… и жаркое пламя… И душная гарь… Вот где был, ребята, настоящий ад. Тем, кто видел и пережил, никакие потусторонние ады теперь не страшны…

Комроты налил в стакан воду из графина, и слышно было, как позвякивает стекло в его руках. Жадно выпил. Длинное лицо его покраснело, горячая кровь ударила от воспоминаний.

— Вы знаете, что у фашистов ничего не выгорело на Курской дуге. Хотя сосредоточили они новейшие танки — тяжелые «тигры», средние «пантеры», самоходные установки «фердинанд». Это был у них последний шанс переломить ход войны в свою пользу. Вся их армада разбилась об нашу уральскую броню улучшенных «тридцатьчетверок», — особо подчеркнул Крашенин. — Конечно, и наших экипажей погибло… заживо сгорело в танках… искалечилось на всю жизнь… Как же без этого, в такой драке. Вся земля вокруг горела и дымилась. Горели разорванные танки… обугленные трупы в черных комбинезонах… Помню пороховую гарь и смрад горящей краски, горючего… Не дай бог еще такое увидеть!

Я находился в машине комбата, водителем был, сам он сидел у рации и руководил боем. А надо сказать вам, что комбат наш, майор, был кадровый танкист, лично участвовал во многих боях, три боевых ордена имел, дважды горел в танке, но оставался жив, успевал выскочить с экипажем, хотя на вид был грузноватый и почти саженного роста.

Майор командует по рации остальными машинами, и мне велит, куда ехать. Я смотрю в триплекс закрытого люка и вижу штук пять «тигров»… Потом выныривают «пантеры»… Жутковато мне стало. А надо вам сказать, они всегда в таком боевом порядке ходили в атаку, броневым кулаком — «тигры», «пантеры», «фердинанды», — чтобы уж наверняка давить и рушить все живое и неживое.

«Чеши к срединным «тиграм»!» — приказывает мне комбат. Врубил третью передачу и — напролом. Еще далеко видно, как «тигры» часто бьют из пушек… Но мы пока целехоньки. Потом вспыхнул один из «тигров», я успел подумать, что наше прикрытие действует — комбат два танка закопал, замаскировал, и они успели, сработали. Ну, сблизились, начинаем гоняться друг за другом. И палим. Слышу в наушники, комбат с болью матерится — кого-то из наших подбили… Потом страшно тряхнуло нас, и нам врезали.

Комбат мне кричит! «Больше маневрируй, заклинило башню». Ну, гоняюсь я за «тиграми» и «пантерами» уже без приказаний… Чувствую пушку, как она находится, как удобнее стрелять, и верчусь… Немцы горят, и наши горят. Но никто не хочет отступать. Приходит, ребята, такой момент в бою, когда уже не думаешь, не боишься, а лишь одного хочешь — драться и победить.

Снова влепили нам, страшно… Сразу резануло расплавленным металлом… значит, машина горит. Слышу, стонет майор. Успел заметить тело на боеукладке, чью-то оторванную ногу в сапоге… Стаскиваю комбата с командирского сиденья и, как аккумулятор, волоку к своему люку. Открыл люк и, из последних сил, вытолкнул наружу… Выскочил сам, лежа, руками и ногами, обнял майора и покатился вместе с ним, прочь… Как две половинки бревна, сцепились и катимся. В машину-то попал термитный снаряд… Вот сейчас грохнет… Хотя бы комбата спасти, думаю, ежели живой…

Потом рвануло сзади, словно земля и небо раскололись к чертовой матери… Обернулся — танк горит костром, а башни как не бывало, полетела, а то могла бы и накрыть…

Сильнейшее возбуждение до предела накалило капитана, он тяжело дышал, прямо-таки задыхался.

Вот, оказывается, каково достаются воспоминания фронтовикам…

— А комбат? — не в силах сдержать волнение, спросил кто-то.

— Комбат помер, — сказал Крашенин, глядя на нас невидящими глазами. — Обе ноги прожгло ему. Его-то уж мне больше всех жаль… Такой танкист был! Можно сказать — прирожденный. Похоронили мы его. Салют дали. Написали весточки по домам, у кого нашлись адреса. Комбат, кажется, откуда-то с Севера был. По-моему, даже и не русский…

Услышав такое, я невольно сорвался с места.

— Ладимир его звали? Владимир? Того комбата? — сорвалось у меня имя, некогда названное дядей Капитом — имя его погибшего сына.

Все с удивлением уставились на меня.

— Имени не знаю, — вздохнул капитан, — командиров по именам не называют, а вот фамилия мудреная была…

— Космортов! — опередил я капитана.

— Точно! — вновь вспыхнул Крашенин. — Ты что-то знаешь о нем?

— Семью его знаю! — сказал я, чувствуя, как горит лицо. Раньше я думал, что только в книжках бывают такие встречи и совпадения. А тут — вот, я сам, лично, вижу человека, который собственными руками хоронил сына дяди Капита — Ладимира… И воевали они вместе. И, помнится, Шура Рубакин был ранен на Курской дуге, теперь его уже нет, скончался от раны, нанесенной разрывной пулей…

Выходит, эта самая Дуга пролитой кровью соединила и русских, и украинцев, и коми, и многих других. И меня судьба побратала с этими людьми, с этими событиями… Оказывается, мир-то не так уж и велик, чтобы бесследно затеряться в нем человеку…