Иван Торопов - Избранное

Видимо, дело еще в том, что у нашего брата неуча как следует не воспитано чувство любви. То высокое, ни с чем не сравнимое, что присуще одному человеку в природе.

Теперь, когда я много читаю, все больше и больше начинаю понимать это, но прошлого, как говорится, не вернешь…

Я написал Зине письмо — ничего не обещающее и ни к чему не обязывающее. Я, конечно, виноват перед тобой, Дина, и перед ней тоже. Но ведь не забывай, Дина, что мне тогда было семнадцать лет, а Зине-то на целых пять годков больше…

Но, может, хватит об этом?

Только к тебе, одной-единственной, летит мое тоскующее сердце, милая моя Дина-Диана! Поверь, и хватит ненужных воспоминаний. А если уж вспоминать — то другое: как я по поводу и без повода мчался из делянки на катище, чтобы лишний раз увидеть тебя и посидеть с тобою рядышком, замирая от блаженства. Помнишь? И если бы ты знала, Дина, как горжусь я твоей любовью! Не говоря уже о том, как безмерно счастлив… Дина! В твоих письмах вся твоя светлая душа насквозь светится радостью и добром, и я читаю-перечитываю все твои письма.

Длинно писать сегодня не буду — спешу поскорее успокоить тебя, чтобы ты больше не волновалась зазря.

За меня не волнуйся, учусь я хорошо, много читаю, занимаюсь спортом. Здоров. И, кажется, понемногу умнею.

Дина, ты, конечно, знаешь, что здесь, на нашей стороне Германии, создано теперь новое полноправное государство — Германская Демократическая Республика. Рабоче-крестьянское государство. Для нас, кто служит здесь, это важно. Как-то легче стало ходить по немецкой земле… Пожелаем этому младенцу у его колыбели полного счастья и долгой жизни! Кузь нэм да бур шуд!

А теперь я бросаю ручку и обнимаю тебя, моя Дина-Диана. И целую, целую, целую…

Остаюсь жив и здоров, курсант учебного танкового батальона.

Учебный батальон я закончил по всем статьям на отлично, меня определили командиром танка в экипаже начальника штаба полка. Когда я узнал об этом, честно признаюсь, едва не грохнулся в обморок…

К самому начальнику штаба!

В комендантский взвод входило два танковых экипажа — командира полка и начальника штаба. Однако взвод этот в обычных мирных условиях не являлся отдельной, что ли, вольной единицей, а прикреплен был к линейной танковой роте, в данном случае — первой. А посему нужно было предстать пред очи командира роты…

Капитан уже ждал нас: поздоровался, заложив руки за спину. Внимательно оглядел нас большими карими, напряженно выкаченными глазами. Он был моего роста, но поджарый, жилистый; красноватое, кирпичного оттенка лицо с крючковатым носом туго обтянуто сухой кожей. Еще не старый, но уже почти лысый. Мне почему-то он сразу напомнил усталую лошадь-трудягу. А когда еще в разговоре капитан стал поводить шеей под тугим, стоячим воротником кителя, уж совсем как уставшая лошадь, у которой натерто под хомутом, — мое первоначальное впечатление окрепло.

— Ну что ж, сержант Мелехин, начнем с тебя. Тебе оказали огромную честь — прямо с учебного служить в комендантском взводе. Помни об этом, днем и ночью. На вас равняются все. Однако вы находитесь в моей первой роте, и все уставные требования для вас — такой же закон, как и для всех. Чтобы мне анархию не разводить! Гайки не расслаблять! А если что, обращайся за помощью прямо ко мне.

Потом он сказал, что командир нашего взвода лейтенант Алешин (он же командир полковничьего танка) вместе со своими людьми находится на срочном задании и я могу идти к своему экипажу.

Настропаленный таким напутствием, я четко щелкнул каблуками.

Третий этаж каменной казармы. Длинный коридор, выстланный гофрированной метлахской плиткой. Звякают мои косячки-подковки, а сердце трепыхается, как клест в силке.

Придерживая свой вещмешок с нехитрым скарбом, я постучался и вошел в комнату. Три пары двухъярусных кроватей, как и в учебном, еще кровать у входа, столик у окна, тумбочка и табуретки, паркетный пол в елочку. В комнате было трое: один лежал поверх одеяла, одетый, другой копошился над огромным аккордеоном, тоже сидя на кровати, а третий сидел у столика и читал.

— Здравствуйте! — громко сказал я, еле сдерживая волнение.

Сержант с аккордеоном и лежавший на кровати старший сержант с любопытством воззрились на меня. А третий, старшина, бросил книгу и сразу поднялся навстречу — высокий, костлявый, с длинными руками. Лицо у него, заметил я, сильно вытянуто, прыщеватое, с носом-картофелиной и продольным шрамом на левой щеке.

— Пацанва, — сказал он сипло, — а не новый ли командир прибыл к нам?

— Я назначен в экипаж начальника штаба, — признался я.

— Ну, что я говорил! — насмешливо радовался высокий. — Мы как раз и есть сей славный экипаж. Эй, обормоты, встать, говорю, — начальство пришло…

Я стесняюсь, мучительно раздумываю, как себя вести. Все они старше меня. Двое-то, видать, воевали. Даже и званием повыше меня. Какой-то особый подход к ним нужен. А какой?

— Вольно, — говорю, а сам пытаюсь улыбнуться. — Занимайтесь своим делом. Только прошу, укажите, где мое ложе…

Переглянулись, замечаю, смеются глазами. Высокий показывает на одноярусную кровать, говорит:

— Вообще-то бывший командир изволил почивать здесь. Но его давно нет, место пустовало, и я перекочевал сюда с верхотуры. Могу обратно залезть, как говорится — всяк сверчок знай свой шесток…

— Зачем же, — говорю ему, стараясь приноровиться к его тону. — Мне с верхотуры-то больше видно…

Это им, видно, понравилось.

— Ну, лады, — говорит костлявый, — только чтоб без обиды.

— По пустякам не обижаемся, — я небрежно сунул вещмешок под нижнюю кровать, положил шапку уже на свою постель.

— Ну, а теперь разреши представить достославный экипаж, — с явным удовольствием предложил костлявый.

— Разрешаю, — отвечаю я.

— Вот Антон Чубиркин, командир орудия, — указал он на старшего сержанта. — Он же — гетман Трезвиньский…

— Как так? — удивляюсь я, глядя на красивого, смолисто-кучерявого «гетмана» с лихо закрученными усами на белом лице.

— Да очень просто, — лыбится костлявый говорун во всю свою длинную прыщеватую морду. — Правда, гетманскую булаву он не заполучил, но среди трезвенников он самый настоящий гетман… Кроме пива ничего в рот не берет.

— Брось, Леша, травить, — поморщился Чубиркин.

Но старшина со шрамом словно бы и не слышал его:

— А еще я скажу: перед скорой демобилизацией наш гетман впал в глубокую мечтательность. И глаза иногда бывают как у кающегося грешника…

— Да брось, говорю! Отчепись! — Чубиркин не на шутку психанул.

— А тот вот, с музыкой, — не меняя тона, продолжает старшина, — радист-пулеметчик Костя Воробьев. Зовем: Воробей-разбойник.