Ким Балков - Байкал - море священное

Мария шла впереди и едва ли слышала, о чем говорили в толпе, а говорили там разное и про края диковинные, сразу же за Байкалом, где им, бедолажпым, отыщется место, и про свои сомнения: а что, как не пустят в те края, что тогда?.. Мария несла на руках, загрубевших и сильных, сына и все шла, шла… В арестантских ротах битая — не убитая, в огне горевшая — не сгоревшая, в воде тонувшая — не утонувшая, шла но таежной тропе русская баба, силу в себе чувствуя немалую, данную ей землей-матушкой, не во благо, нет, во спасение рода человеческого.

Тропа оборвалась на высоком заснеженном берегу, впереди, скованное зеленоватым льдом, в белых высоченных торосах, угрюмо и недоверчиво глядевших на людей, лежало море. Притихли люди, сгрудившиеся вокруг Марии, со страхом и робостью смотрели перед собою… Огромное, из края в край, море было чужое и, казалось, недоброе. Отступить бы, пока не поздно! Но за спиной все выше и выше поднималось алое и какое-то морщинистое зарево. Еще в начале пути люди видели это зарево, но тогда оно было дрожащее и слабое, как студень, и казалось, сладить с ним не так-то сложно. А нынче сделалось другое, яростное, сильное, и все надвигалось на людей, надвигалось…

— Мы пойдем на тот берег, — сказала Мария и спустилась на лед. — Здесь нам нет места. Горит тайга. Байкал-батюшка, не дай нам сгинуть посреди ледяного простора! Пособи!..

И сотни глоток выдохнули жадно и неистово:

— Пособи! Пропадем!..

А снег иод ногами был мягок и хрусток, и ледяные торосы вблизи не такие уж страшные, и небо по тому, едва различимому отсюда берегу, синее.

Бальжийпин подолгу не жил на одном месте, на недельку, может, и хватало его, и шел дальше, с тоскою взирая на ярость, которая, как раскаленный металл из поврежденной домны, растекалась по просторам Сибири. Порою спрашивал у первого ли встречного, у вконец ли растерявшегося купчины, застрявшего в яме по случаю гульбы, которая случалась с ямщицким людом:

— Что происходит?..

И везде получал один и тот же ответ:

— Шагай-ка, монах, своею дорогой! Не лезь без путя!..

Бальжийпин остро ощущал противостояние в людях и, не понимая причину этого, склонен был считать, что среди них произошло сдвижение, они словно бы стронулись с места и, неприкаянные, мечутся, мечутся, наполняясь все большей яростью, и, не в силах сдерживать ее, с жестокостью невиданною рушат и ломают что ни попадя: будь то заводишко на окраине, их же руками поднятый в свое время, или же широченный гостиный двор, являющийся законною приметою каждого сибирского города. Бывало, Бальжийпин, вконец отчаявшись ежеминутно видеть недоброе, оказывался в толпе и что-то кричал, но толпа не желала слушать, роптала, смеялась и, преисполнясь отчаянной решимости, шла на солдатские штыки, многоликая. Не раз и не два пули счастливо миновали его, а однажды казацкий урядник так саданул по голове эфесом сабли, что он неделю провалялся в ночлежке, пока сердобольные бабы не подняли на ноги. И он снова пошел по земле… Ночевал в заезжих домах, а то и в людской сибирского купца, прислушивался к разговорам о том, что происходило нынче в Сибири, и это услышанное так не вязалось с тем, что только и хотел бы знать о людях, что на сердце у него стало и горько, и больно, и чувство вины перед старухой, которое, казалось бы, неутишно и упрямо жило в нем, словно бы притупилось, сделалось меньше, и все реже и реже вспоминал про нее, про все, что оставил на земле Прибайкалья и что светило в нелегком пути. То, что видели глаза и слышали уши, было много страшнее всего, что могло явиться в дурном сне. Впрочем, часто ловил себя на мысли, что впит, и происходящее есть сон, вот подымется солнце — уйдет наваждение, и люди опять сделаются словоохотливыми, хотя и привычно отдаленными друг от друга, каждый со своими хлопотами и заботами, считая лишь их достойными внимания. Бальжийпин нынче мечтал об этой отдаленности людей друг от друга, как о благе, которое ушло и едва ли вернется… Чем больше человек пребывает в одиночестве, говорил себе, тем меньше думает о собственных ощущениях, больше о земле, на которой живет, и думает с грустью, а то и с жалостью, словно бы и не он повинен, что земля мучается и страдает, не умея стать для всех матерью. Человек думает так, дурное уходит, и просветляется душа, наполняется добротою.

Бальжийпин видел возможность для всех этих стронутых с привычного места людей вновь обрести в себе человеческое, противное злу и насилию, в уединении, и говорил обитом где только мог, но чаще его не слушали, а если и слушали, то с едва приметною усмешкою или с жалостью. В его облике было такое, что не вызывало противодействия со стороны людей, даже озлобленных и постоянно преследуемых, лишь ухмылялись невесело и старались поскорее отойти. Однажды Бальжийпин стал свидетелем отвратительной сцены. По улице сибирского городка, уж не помнит названия, впереди себя, улюлюкая, толпа гнала полного, дряблого человека и молоденькую девушку. Человек был в изодранной, взмокшей от крови, почти алой рубахе, страшно, призывая на головы мучителей все мыслимые и немыслимые проклятья, ругался, старался прикрыть телом молоденькую девушку, должно быть, свою дочь, когда кто-либо из толпы норовил ударить ее палкой или железным прутом. Бальжийпин недолго медлил, сошел с тротуара, остановился посреди мощеной улицы, поднял руку.

— Люди, да что же вы, совсем потеряли голову? — сказал. — Зачем мучаете еще и ребенка?..

Тихо сказал, словно бы про себя, но толпа услышала, надвинулась, загудела протестующе, как вдруг кто-то воскликнул удивленно:

— Братцы! Да то ж блажной, свихнутый! В желтом бурятском халате бродит по городам. Ищет чего-то…

— Глаза-то, гляньте-ка, какие! Будто денно и нощно токо и умеют, что плакать!

— О господи! Иль сатана? Иль андел?..

Обступили, глядели в лицо кто со страхом, кто с недоумением, норовили дотронуться до его руки, а потом схлынули, оставив подле него молоденькую девушку. Спросил у нее, куда б хотела уйти, сказала, что к тетке, в деревню. Туда и отвел ее, а потом снова шел по земле, не то человек, не то тень его, живая тень… Росло чувство вины уже и не перед старухою только, а и перед всеми людьми земли, он словно бы мог что-то сделать для них, и не сделал, а теперь мучается… Как-то очутился в маленькой таежной деревеньке, оторванной ото всего свету, недолго жил там у древнего, с землисто-серым лицом, старца.

— От болярина Льва Николаевича, — говорил старец. — От учения его пришло в наши души просветление. Зрим в себе бога, не супротивничаем противу зла, отступаем перед ним, пробираемся все дальше и дальше на Восток. Авось да и сыщется для нас краешек земли, не замутненный злобою, а живущий в согласии с миром?