Ким Балков - Байкал - море священное

— Вот и ладно, — скажет Мария. — Жить будем. Чего ж!..

Была та радость как щит от бед и напастей: не каждая и пробьет, порою и отскочит, не совладавши…

Мария находила отраду в утешении слабых — стариков ли, Марьяны ли, — но себя утешить не умела и, сокрытая от других глаз, случалось, обливалась горькими слезами, кляня судьбу-невольницу. Но стоило появиться кому-то, сейчас же менялась и виновато терла глаза:

— Эк-ка, соринка попала!..

Быстро приноровилась к этой, прежде казавшейся чужою и неласковою, земле, а еще к людям, к их говору, и теперь сама, не замечая, а точнее, не всегда замечая, сделалась истинною сибирячкою и уж сказать умела не хуже другого, так что люди и подумать не могли, что из чужих краев. Вышел срок, отпущенный Марии на поселение, и жандармы перестали беспокоить. А может, потому и не беспокоят, что не до этого, другое накатило, не совладаешь сразу… Бушует и ярится, не сегодня, так завтра захлестнет. Людишки какие-то появились в тайге, незнамые раньше, ловкие, увертливые, в кровь собьешь ноги, а не угонишься за ними, вздымают притихшее было пламя народного гнева.

Так и жила Мария в заботах и хлопотах, в ожидании перемен ли, зорьки ли вечерней, которая выблеснется золотою чудо-рыбкою, поманит к себе и угаснет, не успевши при-несть тепла. Мария мало думала про себя, все про других… На прошлой неделе встретила мальчика и девочку и не в одежке, которая по погоде, — в рубище… коленки ободраны, руки сочатся кровью. Встретила детей на таежной тропе, стала спрашивать: откуда да куда путь держат? Мальчонка оказался пошустрее и, зыркая черными, цыгановатыми глазами, сказал:

— Батяня сгорел, а маманя померла на прошлой неделе…

Услышала, заревела в голос, пугая ребятишек. Но скоро успокоилась, привела их в юрту. С тех пор живут вместе…

От чужого горя и себе клок… Это и грело в Марии. Марьяна дивилась ее проворству и той истинно русской доброте, которую не увидишь сразу, а попробуй-ка обойтись без нее, тотчас же сделается стыло и одиноко, и не одному, всем сразу. И тайно завидовала Марии, не смогла бы стать такою же, в душе что-то, и самой не подвластное, противилось.

Однажды Мария и Марьяна собрались в тайгу за сухостоинами: зима-то еще крепко держится… Ребятишки не захотели отстать и тоже пошли… Небо было низкое и морозное, звенящее. А может, это звенело не в небесной тверди, в деревьях?.. Дзинь-дзинь…

— Слышишь ли, Мария?

— Слышу, — отвечала та негромко, и в лице у нее прояснивало, и трепетно делалось.

Дзинь-дзинь-дзинь… Снег под ногами похрустывал, и верховик, запутавшийся в кронах деревьев, нашептывал что-то…

А сухостоин в тайге не так уж и дивно: замаялись искать… Хотели передохнуть, посидеть на валежине, но туг увидели чье-то зимовье. Ребятишки побежали к нему, проваливаясь в снег. Следом пошли Мария с Марьяной.

Ладное зимовье, и хворост припасен. Затопили печечку, скоро сделалось тепло. Ребятишек разморило, заснули на полатях. Возле них пристроилась Марьяна и тоже вскорости задремала. Мария посидела у печечки, греясь, вышла из зимовья. Возле крылечка валялась чья-то меховая, из ондатры, шапка, нагнулась, взяла в руки, отряхнула от снега, и вдруг заныло сердце… Почудилось: видела на ком-то эту шапку, но долго не могла вспомнить. И все же вспомнила и заволновалась, разбудила Марьяну, сказала:

— Шапка-то знаешь ли чья?.. Друг был у мужа. Христею звали. Так я думаю, Христина шапка-то.

— Ну и что?

— Сафьян долго искал Христю и не нашел…

Марьяна слушала, и странное у нее было чувство, словно бы знала сгинувшего посреди таежного нелюдья, говорила с ним. Это чувство узнавания не однажды приходило и прежде, и тогда думала о человеке, которого сроду не видела, а только слышала про него, с упорством необыкновенным, чего никак не могла ожидать от себя, и постепенно он делался понятным, а уж если раз в жизни встречала кого-то, и вовсе казалось, что знает про него едва ли не все. Она вдруг подумала, что люди как-то связаны между собою, и для того, чтобы понять другого, совсем не обязательно увидеть, жить с ним бок о бок, достаточно поискать в душе своей…

— Муж не нашел Христю. Жаль!.. Славный был человек, вроде бы веселый, а в глаза заглянешь, и неспокойно сделается. Такие у него были глаза.

— Да, да, конечно, — сказала Марьяна. — Я догадываюсь…

Мария с недоумением посмотрела на нее, но промолчала. Спустя немного, вышли из зимовья. На тропе повстречали низкорослого, угрюмого человека. Если бы не знали его, испугались бы… Но Мария знала и это лицо, широкое, темное, и рыскающие глаза… Назарыч… Появлялся в поселке, бывало, и в избу заходил, привечала, порою и чайком угощала. А что делать? Не выгонять же!..

Он увидел в руках у Марии шапку, спросил, пуще обычного щуря глаза:

— Шапка? Откуда?..

— Подле зимовья сыскала. Тут, недалече…

Спросил и про то, знает ли она, чья шапка… Мария промолчала, пошла дальше, а следом за нею потянулись Марьяна с ребятишками. Не оглядывались, а чуяли: долго еще стоял на тропе Назарыч, глядел им вслед недобро.

А ночью в юрту ввалились солдаты, все перевернули вверх дном, искали что-то… И еще через день пришли. И еще…

— Да что вам надобно-то? — спрашивала Мария, но в ответ слышала злое, нерассуждающее:

— Молчи, баба!..

И Марьяне не дали слово сказать, и все приходили, приходили, и скоро стало казаться, что глаза эти, ищущие, настырные, по всему лесу: куда ни пойдешь, там и они, и преследуют, и преследуют…

— Нету моченьки жить, господи!.. — сказала старуха.

Скоро и Мария поняла: нету… Надо уходить отсюда. Но куда?..

С тем и ступили на тропу и пошли, две русские бабы, а подле них малые дети, старики. Люди глядели на них, кто с любопытством, а кто и с досадой, случалось, спрашивали:

— Куда вы?..

И, не дожидаясь ответа, те, кому нечего терять, пристраивались за ними, говоря беззаботно:

— И мы попытаем счастья. Чего ж!..

Марьяна, казалось бы, совсем позабыла про то, кем была прежде, и в мыслях не возникало свернуть с этой, бог весть куда ведущей троны и вернуться в свое прошлое, с нею случилось удивительное, но в сущности обыкновенное, часто происходящее с людьми, не утратившими в себе доброе и светлое, дремавшее до поры до времени и не казавшее миру своего лика, в душе ее подобно стронувшейся после зимней дремоты реке все шевельнулось с места, забурлило, заиграло яркими блестками и покатило, покатило… Попробуй-ка остановить это вечно происходящее, яростное и не подвластное никому движение!

Марьяна остро почувствовала себя нужной, и это новое для нее чувство грело. Она шла в толпе, а то вдруг оказывалась позади и помогала слабому и немощному.

— Потерпи, — говорила. — Осталось немного…

Говорила с убежденностью, которой в другое время удивилась бы. Неоткуда было ей взяться: Марьяна, как и все в толпе, не знала, куда идут…