Ким Балков - Байкал - море священное

— Вам, уважаемый, можно позволить себе раскиснуть, деньги-то к вам все одно рекою текут. А я так не могу, не имею права.

— Черт знает что!.. — буркнул Мефодий Игнатьевич и спустя немного тоже вышел из конторы.

А деньги и впрямь рекою текли, не сказать чтобы это не радовало, а только подчас становилось неспокойно, когда думал про то, что не прикладывает усилий, а дело все крепится, ширится. «Что же получается? — думал. — Значит, если завтра не станет меня, ничего не поменяется с моим делом, и кто-то другой — не я — будет получать прибыль?..» Эта мысль неприятно поразила, долго не мог свыкнуться с нею, а может, так и не свыкся и лишь отодвинул ее подальше, на закраешек сознания.

Через неделю снова встретил покалеченного солдатика, обросшего рыжим волосом, сидел тот в темном и пыльном углу станционного нежилья, подложив под себя костыли. Подошел к нему, опустился на корточки:

— Ты что ж, не уехал?..

Солдатик зашнырял шустрыми глазками по лицу Мефодия Игнатьевича, не узнавая, сказал:

— Барии какой-то с денежкою легко расстался, сбил меня с пути… Я с тою денежкой, по моему разумению немалой, братов встречал с каждого поезду, угощал. И про все другое забыл, потому как горько и больно: калека ить… кому я нынче нужон?..

Заплакал солдатик, а потом заговорил о белье, которое во всякую пору было у него в ранце чистое, перед каждою атакою менял, хоть всего и белья-то солдатского — две пары…

— Я русский человек и хотел помереть по-русски. А нынче и белья не стало, вчера сменял на бутыль самогону. Как же я теперь помирать-го стану? Во что добрые люди обрядють меня? Иль в грязном и подыхать? Не хочу. Не желаю. А все тот… доброхот, чтоб его!..

В смущении отошел Студенников от солдатика, долго бродил по рабочему поселку, потемну пошел к разлюбезной Александре Васильевне, чтоб поплакаться на ее широкой груди. Она, единственная, умела если не понять, то посочувствовать во всяком случае.

Мария услышала от жандармов, что поселенка, и горько стало. Отчего-то поверила им сразу же, не раздумывая. Но знала своего прошлого, считала, что так и должно быть, и удивлялась старикам, когда те начинали говорить про давние годы, и так живо, со множеством деталей, которые Мария запоминала тотчас же, а потом примеривала к себе, к своей жизни, и получалось, что они вполне подошли бы и ей. И она, поди, была красивой девахой, и парни бегали за ней наперегонки, и руки у нее были сноровистые и умелые, она и теперь умеет так пройтись с литовкой росным прокосом, что не остается ни одной завалящей травинки. Впрочем, не сразу Мария приладилась к литовке, руки, видать, за время болезни поотвыкли, и старик ругался, заново приучая ее к крестьянской работе.

Старики казались удивительными, ни на кого другого не похожими людьми,' помнили про все, что случилось с ними даже и в ту далекую пору, когда были молодыми. Сама она мало что помнила, и Сафьян, по всему видать, недалеко ушел от нее, порою сказывала про ясные горячие промельки, которые вдруг осветят всю, и сделается тогда тревожно и сладко на сердце, и увидится кусочек из теперь уже неближней жизни, и пристанет тогда к Сафьяну, выпытывать начнет:

— А ты-то сам помнишь ли?..

Сафьян станет морщиться и вздыхать. И она подивится его неуверенности и скажет:

— Ах, какой ты непамятливый, милый!..

Но пришли однажды из артели мужнины приятели, и среди них длинный, с подбородком, обросшим кучерявым волосом, посидели за чарочкой — расстаралась, не каждый день люди жалуют их своим гостеванием, — а потом Христя Киш, так кажется, начал говорить про свое житье-бытье да про то, что было с ним в давние годы, и подивилась ему, подумала, что старики не одни такие памятливые. С этого дня засомневалась в себе: ладно ли, что в памяти мало что удержалось из прошлого, и к другим людям стала выходить с подворья, прислушиваться к чужим разговорам, и скоро поняла, что она одна такая… непамятливая, и больно сделалось. В нежелании Сафьяна говорить про то, что было раньше, увиделось неласковое, лукавое. Спрашивала у себя:

— Чего это он?.. Словно бы насмехается надо мною.

Гнала от себя дурные мысли, а те не уходили. Начала сторониться мужа, а порой и говорить дерзкие слова, и он удивленно смотрел на жену, не понимая, что творится с нею.

Марию испугала несхожесть с другими людьми, которые живут еще и памятью, да не горькой, чаще мягкой, ласковой. Она увидела свою несхожесть с другими, поняла, что ей много труднее, чем им, у нее нет возможности жить еще и памятью. Она увидела свою несхожесть и замкнулась в себе, но ненадолго, оттаяла, все ж отношение к мужу оставалось неласковым, часто раздражал ее, казалось, и он повинен в том, что случилось с нею.

Мария поверила жандармам, что поселенка… И горько стало, и обидно. Значит, сделавшаяся родною, земля — не от сердца и крови, чужая, а та, отчая, осталась за горами и долами, непамятная?.. Как же я узнаю про нее и как же теперь, в неродимом краю, вспомню все про себя?.. Знала по рассказам стариков, что от земли, с малых лет памятной, и радость, увидишь ли малую горушку на берегу речки — и тотчас вспомнишь, как хаживал сюда смолоду, а сломишь нечаянно ветку на кусте боярки — сейчас же встанет в памяти, как сиживал под этим кустом с отцом-матушкою после нудной крестьянской работы. Дивно! Для кого-то, верно что, дивно, но не для Марии. Все для нее осталось где-то гам, далеко-далеко… Так бы и жила, накрепко сроднившись с этим чувством, позабыв про все, как и жила первые дни после встречи с жандармами на околице поселка, если бы не ребенок, который толкнулся под сердцем, словно бы разом тесно стало во чреве матери и запросился на волю, гуда, где солнышко.

Услышала Мария его зов в своем чреве и тотчас поведала про это мужу, и он был обрадован и о таком заговорил, что смутило Марию, про дочку любимую, которую потерял много лет назад, и спросила бы, что за дочка, иль впрямь была у них дочка, да она запамятовала, но не спросила, что-то удержало, нечаянное, но сильное, так и осталось недоумение и еще долго бы тревожило, если бы не зов ребенка, который с каждым днем делался все шибче. Идет ли но улице, круп-потелая, гордо неся живот и не выискивая в себе и малой попытки оборонить его, словно бы нутром понимая, то, что живет в ней, священно, и нету на земле человека, кто посмел бы поднять руку на эту святость, не ей одной данную, а людям, всему роду человеческому, сидит ли в избе, слушая голубиную, ласкающую слух воркотню стариков, сама же все нет-нет да и подумает про того, кто живет в ее чреве, и мысленно заговорит с ним, и тогда найдутся слова удивительные, и не ею вовсе придуманные, а словно бы данные откуда-то свыше, из небесной дали, про которую так ладно и умно говорится в сказаниях и к которой, случается, неистово стремится отчаявшееся сердце человека. И попервости сама не поверит тому, что скажет мысленно, уж больно необычны слова, но сейчас же услышится другое: а почему бы и нет, иль не в маете рождается радость, иль нету за нею чувства более сильного и яркого, иль до веку трястись нам в чужой подводе, не ведая, куда пролегла дорога, дивно ль еще ухабов и колдобин?..