Ким Балков - Байкал - море священное

Однажды Мария ощутила б себе удивительное и замерла вся, прислушиваясь, а потом, не совладав с радостью, которая сделалась нестерпимою, выбежала за ворота, хотела сейчас же отыскать Сафьяна, но не знала, в какую сторону идти Долго стояла возле черной, покосившейся, на темных кожаных связях калитки, а потом медленно пошла но улице, встречая редких прохожих и разглядывая избы но обе стороны. У нее было такое чувство, что она сроду не видала этого, в душе зрело смущение и, постепенно смешавшись с радостью, которая горела все так же нестерпимо, сделала ее если и не шальною, то беспокойною. Было боязно: а вдруг уйдет, не расцветши, и Мария часто останавливалась, прислушивалась к себе, боялась, что это ошибка и под сердцем вовсе не дает знать короткими сильными толчками ребенок, а просто что-то случилось с нею, может, захворала. Мария вышла за околицу и скоро очутилась в редком березовом лесу, ветки были голые и страшные, а небо черное и какое-то безжизненное, снег хрустел под ногами, тоже не белый. «Ой, маменька!..» — сказала Мария и опустилась на серый замшелый пенек, стряхнув тугую снежную корку, и задумалась сразу обо всем: и о себе, нежданно-негаданно ощутившей радость, и о Сафьяне: увидеть бы его, сказать, что ребенок заскучал во чреве, тесно ему там, вот обрадуется Сафьян!.. Ни слова не говорила мужу про себя, стеснялась: все-таки не молода… А еще мысли тянулись к старикам, у которых жили с мужем, милые, добрые, и они обрадуются!..

Мария сидела на замшелом пне, задумавшись, и не заметила, как подошли трое, жандармы, перебили мысли, сказав походя:

— Поселенка… Ишь расселась!

Ушли, а она еще долго слышала это насмешливое: «Поселенка…» — и не сразу поняла, что это про нее… А когда поняла, растерянность пала на сердце и отодвинула радость.

В прошлом году, под масленицу, Мефодий Игнатьевич посетил северную российскую столицу, поехал просто так, какого-то конкретного дела у него не было. А впрочем, желание узнать, что говорят в Петербурге о строительстве Кругобайкальской железной дороги, разве не есть дело?.. Побывал на Каменноостровском проспекте у Витте. Министр узнал его и, только речь зашла о стальной магистрали, пролегшей через Сибирь, сделался озабоченным и откровенным, от него и услышал, что отношения России с Японией находятся на грани разрыва, и это, помимо чисто политических и экономических причин, усугубляется еще и откровенною несдержанностью, проявляемой обеими сторонами. Так что строительство Сибирской магистрали есть настоятельное требование времени, хотя бы с точки зрения чисто военной.

Много чего рассказал министр и о государе-императоре. Оказывается, еще в девяносто седьмом году Николай II пообещал гостю кайзеру Вильгельму вовсе не принадлежащий ему порт Киао-Чао и с этой целью распорядился забрать его у азиатов. Немалого труда стоило министру убедить государя отказаться от этой мысли… Впрочем, склонность к авантюристическим действиям, кажется, являлась одною из черт русского царя, ровно через год он вдруг санкционировал захват Константинополя и повелел ввести в Босфор российскую эскадру. Одному богу известно, чем было вызвано неожиданное решение государя, которое могло привести к большой европейской войне. К счастью, и на этот раз удалось уговорить царя отказаться от своего намерения. Но долго ли так будет продолжаться? А что, если в какой-то момент рядом с самодержцем не окажется расчетливого, с холодною головою политика?..

Мефодий Игнатьевич лицезрел царя в Летнем саду, уж так получилось… Гулял тот со свитою, глядел па пышное окружение благосклонно, всех прочих забредших в сад не замечая. В малиновой рубашке и шароварах, он прошел близко от Студенникова, так что тот услышал слова, с легкостью опущенные им: «Коль вы так полагаете, я велю…» Странно было слышать эти слова, показались безвольными и мало что значащими. Наверное, так и есть, и государь редко когда имел свое мнение и чаще поступал согласно мнению приближенных к нему людей. Во всяком случае, это суждение укрепилось в царском окружении, а потом переселилось на страницы книг, в устные рассказы о государе.

Так-то так, но тогда отчего Студенников не хотел согласиться с этим суждением, думая о государе-императоре? А не думать о нем он не мог, был гражданином, любящим Отечество, страдающим за него, а многое на отчей земле, если не все, делалось от имени российского самодержца. И ему было небезразлично, кто стоял во главе государства: слабый ли, не имеющий абсолютно никаких принципов, ни политических, ни житейских, человек, или же, напротив, человек в достаточной мере уверенный в себе, властолюбивый, только не желающий показывать этого и относящийся к людям не более как к некозырным картам, которые, имея ловкие, поднаторевшие на обмане руки, можно упрятать и подальше?.. Мефодий Игнатьевич склонен был считать, что в теперешнем русском самодержце удивительным образом эти два человека не то чтобы уживались, скорее взаимодействовали, дополняли друг друга. И, если царь с почти детской непосредственностью спрашивал: «Так вы думаете, что я должен приобрести доверие народа? Или же он должен приобрести мое доверие?..» — то это шло, с одной стороны, от душевной слабости последнего, а с другой — от почти иезуитски изощренного желания выглядеть в глазах приближенных лучшим образом. Нечто подобное руководило государем, когда он диспозицию генерала Куропаткина вроде бы по ошибке, а на самом деле с жестокою намеренностью переслал военному министру Сахарову. А в той диспозиции генерал писал про министра, что он «зажирел и лентяй…»

«Маленькие шалости», про которые тотчас становилось известно в самых отдаленных окраинах Российской империи, постоянно находились бок о бок с государем; казалось, он не мог и шагу ступить, но сотворяя их. И все же не это, по смутной догадке Мефодия Игнатьевича, характеризовало его, а другое, может статься, совершеннейшее безразличие к людям, к Отечеству. Иначе чем объяснить гот факт, что уже через три часа после получения известия о трагической гибели адмирала, которого считал талантливым флотоводцем и, но слухам, даже любил, император не изменил своей давней привычке и спустился в сад, где принялся охотиться на ворон?..

Мефодий Игнатьевич поначалу болезненно переживал все, что совершалось в Российской империи, многое из того, что совершалось, виделось никчемным, а подчас и попросту бездарным, но потом он свыкся с тем, что по-другому и быть не может. И не очень удивился, когда началась война с Японией, хотя царь и утверждал: «Я войны не начну, а они не посмеют. Значит, войны не будет». Он не удивился еще и потому, что вовремя был предупрежден Сергеем Юльевичем Витте, который, в отличие от государя-императора, войны действительно не желал, тем не менее полагал ее в сложившихся обстоятельствах неизбежной.