Ким Балков - Байкал - море священное

— Врешь, Филька. Никакой ты не разбойник, душегуб ты, и гореть тебе в аду!

— Сам ты врешь! — не очень уверенно отвечал Лохов и оглядывался, умом-то понимал, что никого рядом нету, разве что сосны да ели, а все ж не умел одолеть в себе робость, вот и оглядывался, вдруг да и видел промеж стволов Ванькино лицо, и тогда не пугался, нет, лишь грозил ему пальцем и говорил с досадой:

— Эк-ка дура!.. И на том свете ему тесно, а батянька сказывал — приходил как-то во сне, — что вольготно там, хоть и людно, простору много…

А тайга оборвалась как-то сразу, вдруг, завиднелся впереди рабочий поселок, маленький, счерна, в желтых клубах дыма. Лохов помедлил, соображая, куда пойти, а потом сказал удивительное не только своему разумению о жизни, а и деревьям, кажется, тоже: зашумели вдруг, загудели, хотя и безветрие:

— Загляну-ка в кабак. На душе у меня паскудно…

Пропал рядчик. Его искать по всей округе — нету, как сквозь землю провалился. Вместе с ним пропал Ванька каторжный, но это не беспокоило: подался, поди, в другую сторону. Ему что? Ветер… Приехал унтер из жандармов, маленький, круглый. Злой… Подле него Назарыч. Давненько Христя и Лохов не видали его. Аж позеленели в лице. Неприятно! Не дан-то бог, опять начнет изгаляться. И начал… Паскудное семя! Брал мужика из артели, уводил в лес, там затыкал рот тряпкой, накидывал на шею веревку и — дергал… Унтер стоял чуть в стороне, держа в руках прописные бумаги, спрашивал:

— А ну, сказывай, куда девали рядчика? Никак, увели в тайгу, убили, а потом забросали ветками? Не хочешь отвечать? Ладно… Мы с тобой поступим тем же порядком, что и ты с рядчиком. — Поворачивался к Назарычу: — Начинай!..

Тот вздыхал и лениво, словно бы нехотя, натягивал веревку, лицо у мужика делалось синим, отвечал хрипло:

— Ой, елки, да поче бы я стал упираться, когда б знал про рядчика? Видит бог, не виноватый я.

Это он зря. Назарыч не любил, когда оправдывались, пуще прежнего делался злым, спрашивал строго:

— А откель ты знаешь, что не виноватый? Я и то про себя не знаю, а уж ты и подавно… Мозгля! Никто об этом не может сказать, один бог.

И горе было тому, кто продолжал упорствовать, твердя: «Не виноватый я…» Когда б не унтер, не быть бы упрямцу живу. Охолаживал Назарыча, говорил:

— Не перестарайся… Начальство по головке не погладит.

Многие перебывали в допросном деле, а до Христи и

Филимона очередь так и не дойдет. Можно было подумать, что Назарыч опасается трогать их, но Киш знал, что это не так. Уж дня через три понял, в чем тут дело. Не однажды замечал в глазах у бывшего приискового стражника, обращенных на него, удовольствие, словно бы тот хотел сказать:

— Мы сразу не станем тебя брать. Подержим в страхе, пока не дойдешь до ручки.

Но Христе опостылело ждать, затомило на сердце, и одиноко сделалось среди людей, напуганных происходящим. Опять же обидно, что не умеют постоять за себя, случалось, говорил об этом, предлагал проучить унтера, а заодно и Назарыча, но мужики и слушать не хотели.

Вспомнил, как по весне уходил из артели, искал Кольку Ланцова. Где только не был: и в маленькие, богом забытые деревеньки забредал, и промеж монастырских, у высоких стен каменной кладки, крестьян шукал, и невод тянул с пропахшими потом и солью рыбаками, и везде тайно выпытывал про Кольку Ланцова и всякий раз слышал одно: вроде бы на пятнице гулял в соседской деревне, а уж куда потом подался, нс знаем. Колька Ланцов из породы людей, кто свои думки держит при себе…

Христя не отыскал славного разбойника и засомневался: есть ли он па самом деле, а может, его нет и живет только в людском воображении?.. Но Кишу не хотелось верить в это и, возвращаясь в артель, сказал, что в следующий раз обязательно постарается найти, чего бы эго ни стоило. И сам не смог бы объяснить, для чего нужен славный разбойничек? Неужели записался бы в его артель? Христя не уверен, хотя, пожалуй, не отказался бы… Но не только для этого нужен Колька Ланцов, а еще и для доброго, неутайного разговора. Много чего накопилось в душе, а никому не скажешь, и не потому, что tie станут слушать, просто не сумеют понять и лишь разведут руками, не посмев посмеяться над ним. Христя думал, что Колька Ланцов сумел бы разобраться в его душе, подсобил бы. Ах, как худо, что нету его рядом, никого-то нету, совсем один… Впрочем, отчего же один?.. А Сафьян Крашенинников? Стоящий мужик, с понятием, и потолковать с ним можно о разном. Но Христя отчего-то чувствовал себя неприютно рядом с ним, хотелось поскорее уйти… И сам не знал почему… Ничего такого не говорил Сафьян, а только о людях, с кем нечаянно свела судьба. Хорошие, видать, люди, о слабых да сирых болеют сердцем.

— Тебе тоже надо быть с ними, — подчас говорил Крашенинников.

— А зачем?.. — отвечал Христя, нахмурившись. — Я сам по себе…

Не любил, когда кто-то стоял над ним, поучал… «У меня своя правда», — говорил порою, но какая она, эта правда, не знал, однако ж чувствовал: настырная и гордая, все б в одиночку ходила впереди других. И это хорошо, что впереди… Христя за то и уважал ее, что не плелась в хвосте, бывало, так возьмет за душу, хоть волком вой, все постылым вокруг станет, и уйдет тогда из рабочего поселка и долго будет бродить по округе и слушать, о чем сказывают люди. А сказывали о разном, о добром ли, о злом ли, но всякий раз с грустью, которую приметил Христя и долго удивлялся: откуда она?..

Но почувствовал, как она, властная, поселилась в сердце, и от этого привычная маета сделалась светлее, чище. Киш любил слушать, о чем сказывают люди, да не те, кто работает на «железке», у этих разговоры не больно ладятся — какие могут быть разговоры после урока, когда и рукой не пошевелишь? — другое дело, когда сидишь в крестьянской избе, слушая побывальщины, или в бурятской юрте, когда приходит улигершин и берет в руки хур. Неправда, что нельзя понять, если не знаешь языка другого народа. Христя все понимал. Но, может, только казалось, что понимал, а на самом деле это не так? Тогда отчего вдруг сжималось сердце и горько делалось и неприютно на этой большой земле, или наоборот, светила слабою искоркою радость, и тогда забывал обо всем на свете и со страхом ждал, что скоро она погаснет, и опять станет неприютно? А когда так и происходило, долго сидел и потерянно смотрел вокруг и видел в людях ту же тревогу, что и у самого на сердце, и это не успокаивало, а делало ее еще нестерпимее, вдруг чувствовал себя виноватым перед этими людьми, хоть и не знал почему — вроде бы никому не желал зла и не вершил худа.

Может статься, все это и зовется совестливостью? Когда б по-другому было, разве ж маялся бы Христя? Нет, наверно. Жил бы потихоньку, собирал копеечку, и он слыхал, что денежка к денежке легко идет. Но иное в голове и на сердце… Легко может обидеть, но легко и простить. Странно, он даже к Назарычу нынче не чувствовал лютой злобы, хотя и терпеть не мог, и в душе все переворачивалось, когда ловил на себе его взгляд. Да и с другими людьми нынче не то, что прежде… Потише сделался, помягче, случается, и не будет стоять на своем, а порою, что и вовсе удивительно, согласится с чужим мнением. Он и сам не поймет, что с ним?.. А может, это не так, и он все про себя понимает?.. Может, и понимает, отчего произошел переворот в душе. А началось все с того вечера, когда повел Ваньку в тайгу, к месту, где приметил брошенную по осени берлогу. Тогда в первый раз занедужила душа, а чуть позже, когда запел Ванька свою отчаянную песню, и вовсе изболелась, спросил у себя: