Ким Балков - Байкал - море священное

Привык Ванька, что Христя всякий день подле него, а случится, не окажется рядом, кричит:

— Эй, ты, убивец, подь-ка сюды!..

Сменится в лице Киш, скрипнет зубами, но и только-то, постарается угодить. Ванька не держит на него зла. Поди, сам па его месте поступил бы гак же. Но вот кого не любит пуще черта, так это Филимона, догадывается, что тот сыскал денежку. Иначе не отступил бы от своего, ходил бы и ныл, уж кто-кто, а Ванька про таких людей знает. Повидал!

С вечера слух разнесся: война началась с Японией… Нынче про это на каждом перекрестке сказывают, вон и в артели нету привычной сладки, вдруг да остановятся посреди мостков, по которым катают тачки, груженные песком, к насыпи, и заговорят про войну, заспорят. Неясно — с чего война? Вроде б в девятисотом году все порешили по уму, когда сибирские конные полки махом прошли по чужой землице. Кое-кто из артельных хаживал с полками, у них и пытают: че да пошто?.. А те и сами толком не знают. Правда, слышали, будто-де обидели нехристи в свое время нашего царя-батюшку, чуть не порубали сабелькой. Может, с того и война, что выплеснулась из государевой души злосчастная обида и поплыла-покатилась?.. Попробуй-ка совладай с нею! И простой мужик не всегда умеет сладить, а уж про тех, кто высоко, какой сказ? Они и комариного укуса не переносят, обижаются. А тут такое…

Ну, ладно, война… Не то жалко, что война. Побьем, поди, японца, вон у нас какие господа-енералы, что спереду, что сзаду, ровненькие, гладенькие, чисто боровки, совладают, поди, с военной наукою, не лопата да кирка, с ею попроще.

А вот узкоглазенького японца, главное дело, жалко. Ну, побьем его, а он потом куда денется?.. Ему в островах и теперь, слыхать, не сладко, а как война пройдет по тем местам ярым полымем, и вовсе, поди, зачахнет.

— Не зачахнет! — кричит Ванька. — Он жилистый, ему все нипочем! Его по башке бьешь, а он спину подставляет. Видал!..

— Тю, дура каторга! Где видал-то? Где?..

— А там, подле острога. Один мордастепький, навроде нашего енерала, лупил почем здря другого. Слугу, должно… А тот вроде б даже доволен, ишо и задницу заголят. Тьфу!..

Потемну из железнодорожного управления прибегает шустроногий и на язык бойкий:

— Все, мужики, про насыпь забудьте. Поутру двигайте на байкальский лед. Там станете тянуть «железку». По льду, значит…

В артели люди кое-что смыслят, а тут не поверили:

— Да ты че, очумел?.. Небось на первой же версте поезда грохнут на дно!

Но настырен вестник, говорит:

— Делайте, что велено. Война нынче, у ее свои законы Суровые. Глядите, как бы не намяла бока.

Ну, велено так велено, наше дело десятое. Стали собирать кирки, лопаты. Рядчик суетлив не в меру, видать испугался… Он всегда суетлив, когда что-то не по ему. У Вань ки глаз приметливый, увидел это. И другое приметил. Ознобишин все берет под руку Лохова, о чем-то шепчет на ухо Знать бы, о чем?.. А как узнаешь, коль они норовят от людей в сторонку? Не бегать же за ними! Отчаялся Ванька, но все ж взял себя в руки, одним и занят — следит за теми, двумя..

И что его так растревожило? Сам не скажет, а только нюхом своим особенным, почти звериным, чует неладное что-то Ей-богу! Эти, двое, зря не станут шептаться, уж он-то, Ванька, понимает в людях. Давно приметил: Филимон недолюбливает рядчика, однако ластится к нему, как побитая собачонка, боится. На виду у всех доброе слово говорит про Ознобишина, и подумать не грех, в дружках-приятелях у него хаживает. А заглазно другое говорит, и тогда у него нехорошо блестят глаза. Но нынче они в паре и все шепчутся, шепчутся, а потом рядчик велит артельным мужикам быть готовыми к переезду, и про малую тачку с побитыми колесами — на прошлой еще неделе поломалась — не запамятовать, снести к насыпи. Идет в лес. Помедлив, в ту же сторону двигается Филимон. У Ваньки зуд в пятках, едва дожидается когда тот исчезнет за белыми деревьями, спешит по лоховскому следу. Мужики кричат ему, а он лишь рукою машет:

— Отстаньте!..

Сосны и ели нехотя расступаются перед Ванькой, вошедшим в азарт, про который раньше слыхивал, но самому испытать не доводилось. Все больше по его следу шли, а он по чужому следу не хаживал. Приятно! Чувство какое-то, веселое: я, дескать, доконаю вас, от меня не уйдете! Кто я?.. Ванька каторжный, многими ветрами гнутый, не однажды битый, кое-что испытавший — живой. Попробуй уйти от меня! Шалишь!..

Ловок Ванька и про болезнь забыл, шаг легкий, накатистый, снег не хрустит под ногами, неслышный шаг. Те, двое, отойдя от насыпи, уж не хоронятся, идут об руку, говорят громко.

— Чего не спросишь, пошто денежку в тайге хороню, домой не таскаю? Сынки у меня вороватые, все спустят. Уж бил их, почитай, смертно, наказывал не баловать, грозился родительского благословения лишить, а им хошь бы че!.. Как по сухому дереву стучишь кулаком: тебе больно, а им — чёрта… Неслухи! Ну, я маленько подумал и решил хоронить денежку в тайге. Нынче, видать, срок вышел. Хватит на «железке» ломаться, уйду в деревню. Хозяйствовать зачну. А ты, парень, не торопись. Маленько посиди. По сшибай денежку. Вижу, не дурак, свово интереса не за продашь!

Чудно Ваньке слышать такое. «Эк-ка, — думает. — За денежкой, стало быть, отправился рядчик. И куда? В тайгу! А не боялся, что?..»

— Да ног, не боялся, — угадал рядчик. — Тайга велика, и кормилица, и охранительница… Доверяю ей больше, чем людям. Обережет, не допустит до злого умыслу.

Странная, непонятная для Ваньки вера, сам он не любил сибирскую тайгу, казалась чужой, недоброй. Он и нынче шагу б не ступил, да мучительно захотелось понять: о чем шепчутся эти двое?.. Теперь-то знает о чем, и можно повернуть обратно, но опять же любопытно: что будет дальше? Уж такой он, Ванька каторжный, страсть как любопытен, за то и бит бывал нещадно. Но все нипочем, едва встанет на ноги, опять за свое… И все выслеживает, выслушивает, мотает на ус. по про что знает, никому не скажет, в себе носит Догадывается: большое знание может дорого обойтись. Но словчись-ка унять себя! Нет, ничего не выйдет. Уж такой он и есть.

Идет Ванька за теми, двумя, чуткий, ловкий. Легкий шаг у него, и зверь не учует. Старик-эвенк, у которого жил, спасаясь от преследователей, учил ходить так, чтоб и кабарожка не услыхала.

А вот и пришли те, двое… Зимовейка махонькая, едва не по самое вершнее бревнышко в снегу. Потоптались, ища лопату. Разбросали снег у двери, очутились в зимовейке. Ванька, сторожась, но и не мешкая, подкрался к двери и сквозь щели в ней, видать, наскоро была рублена зимовейка, разглядел тех, двоих. Стояли, переговаривались негромко. Но скоро Ознобишин сделался сумрачным и, подозрительно поглядывая на Филимона, наклонился, стал копать посреди зимовейки. Лохов с одного бока зайдет, с другого, и лицо у него бледное, и руки трясутся. И глаза прячет… И все же, изловчась, Ванька посмотрел в эти глаза, и сделалось не по себе. Убежал бы, да что-то держит, не отпускает, окаянство какое-то, и сам себе не рад… Были такие глаза у решившихся на лютое, смотрели как бы из нутра своего поганого на мужичка припозднившегося и случайно, по пьяной лавочке, забредшего на варначыо тропу. Плакал мужичок, умолял христа ради и малых детишек, которых у него дюжина, отпустить с миром. Нет! Порешили мужичка и мошну худую, крестьянским потом добытую, снесли на Торжок, там и про пили… Такие нынче были глаза и у Лохова. Бежать надо отсюда, подальше от греха. А ноги не слушаются, хоть криком кричи. Эх, Ванька, Ванька, душа каторжная, пропадешь не за грош!