Ким Балков - Байкал - море священное

— Порченый ты, — случалось, говорила она с грустью. — И будет тебя носить по земле, и будет… Л все ж люб моему сердцу. Не уходи.

Ушел, чтоб не возвращаться, не любил возвращаться: что было — быльем поросло, и ладно-кось!..

Если бы так! Запала в душу вдовушка! II посреди ночи проснется, и так-то отчетливо увидится далекая, желанная, и тогда до утра не сыщет покоя, в суете людской и забудется, да ненадолго, к ночи снова тоска-печаль припожалует, и затомит в груди, заболит. Однажды не вытерпел, поломал в себе привычное, вернулся на старое место, но не сыскал се, родимую.

— Нету, — сказали, — Съехала, как токо малец родился. Видать, не схотела смириться с людскими пересудами.

Куда? Зачем?.. Всю округу исходил, где только ни побывал, а найти ее не сумел, будто сквозь землю провалилась. А может, так и случилось? Время было смутное, голодное, и здоровые мужики порою падали посреди дороги, измотанные. Пуще затомило, и про мальца ни на минуту не забывал, великую вину носил в сердце. Но это для себя, на людях другой… разбитной и отчаянный, не вчера понял: не надо лезть и к дружку-приятелю со своею бедою, у каждого сполна…

Годы спустя перестал искать, смирился с утратой, но боль на сердце не сделалась меньше, разве что привычнее стала, не так остро томит, однако ж и теперь вдруг выплеснется, и тогда сам черт не страшен, все-то смешается в душе — и доброе, п злое, и отчаянье, и мука, и загуляет с кем ни попади, и куражится. Боль, что в других людях, покажется маленькой но сравнению с его болью, а захочешь разубедить его — берегись… Суров и тяжел на руку, забьет.

Кто ж эго был? Христя ли Киш, дед ли матери, про кого сказывала, что потерялся бедолажный посреди людской неустроенности, сгинул?.. А может, я просто нс понял чего-то в рассказе матери, а теперь не спросишь: недвижим серый холмик на ее могиле, и крест деревянный молчалив и строг. Не знаю, одно и помню — бабка матери до последнего дня ждала этого человека и много чего сказывала сыну: и того, что было, а чего и вовсе не было, но с годами ей казалось, что было.

Такое нередко случается и со мной, я не люблю отделять правду от вымысла, принимаю их разом, и они живут в моем воображении, не мешая друг другу и даже подсобляя при надобности.

От бабки осталось роду всему нашему… Пришел Христя Киш, тогда еще чужой для нее, не один — с пацаненком, худющим, непонятно в чем дух держится. Спрашивала:

— Чей малец-то?..

— Не знаю. На Торжке подобрал, ходит меж люда и тянет ручонку, и в глазах тоска, одно токо и говорит: дай… дай… дай… Больно стало глядеть на него, взял с собою.

Не ушел мальчонка от бабки, подле ее руки и поднялся… Порою я мысленно вижу исхудалого, бледного, его ли — другого ли кого, и после этой, большой войны не раз было: зайдет па деревню парнишка, ходит по дворам неприкаянный и глаза голодные, страшные — не глядел бы — шепчет упрямо: дай, дай, дай!.. Я и теперь, как закрою глаза, так и увижу этого пацаненка, и тревожно сделается, и жутко, и долго еще мучает меня память, неуспокоенная. Думаю: «Не дай-то бог услышать еще раз горькое и отчаянное: «Дай, дай, дай!..» Словно бы рок висит над человеком, не многое остается ему от ушедших поколений, а вот это, рвущее душу, нет-нет да и выплеснется и замутит жизнь.

Я бреду по льду Байкала, уж и берега не видать, и наст сделался скользким, бесснежным, и небо изглубилось, не висит над землею так низко, не давит, просторное, сияет чистою глубиною. Не сразу, а все ж и я успокаиваюсь, опускаюсь па лед и, не боясь застудиться, долго гляжу сквозь метровую зеленоватую толщу и вижу, как там, вдалеке, искристые и шустроперые, плавают рыбки, немного их нынче, нынче на земле всего понемногу, не теснятся друг подле дружки, словно бы сами себя боятся, и мне хочется сказать: «Ну, чего же вы, дурашки? Резвитесь, радуйтесь. Ну!..» И я, кажется, говорю, но они не слышат, продолжают осторожно шевелить плавниками. Вздыхаю, медленно подымаюсь со льда, бреду дальше. Словно бы что-то гонит меня, толкает в спину, и все ж я чувствую, что сквозь тревогу, которая в последние годы сделалась для меня привычною, пробивается еще что-то… Предания и улигеры, сказы и были, рожденные на Байкальских берегах, которые я слышу с малых лет, начинают тесниться в голове, сшибаться и тоже бегут куда-то, бегут, исчезая, но не начисто, нет, остается после них дивное и светлое, мягкое и напевное, у меня такое чувство, что я только вчера вернулся из чужих краев, а вот теперь сижу среди близких мне людей и слушаю чудную нашу сибирскую речь, которую не спутаешь ни с какою другою. От Великой Руси оторвавшись, пришла она сюда, на эти берега, давным-давно жданная, и все ж не сразу обрела себя, путаясь в разноликих названиях гор и долин, рек и озер. Спотыкаясь об них, она замерла было, устав, но стряхнула с себя недолгое наваждение и растеклась но здешней земле, с охотою принимая чужие слова и прозвания, от малых народов, искони живших вокруг Байкала, обрастая ими, как белый холодящий ком, пущенный со снежной горы. Она не затерялась, нет, среди чужих по-именований, а сделалась живою и яркою и уж не казалась чем-то, привнесенным извне, а словно бы тут, на этих берегах, и родилась. Чудная, чужому слуху противная, она только здесь и цветет пышно, а стоит ей очутиться в дальних краях, тотчас и вянет, теряет свое очарование и кажется холодною, словно бы кем-то, не от доброго сердца, придуманною. Видать, и в ней есть что-то таинственное, как и в самом Байкале, подле которого возросла и приняла в себя силу его и слабость. Она как тот стебелек караганы — перенеси его в российские дали, лелей да ухаживай, а все ж гибнет.

Сибирская речь… Как же я скучаю без нее в редких своих странствиях но белу свету! И это при всем при том, что и на родной земле я чувствую себя неприкаянным, и больно мне глядеть на муки ее, которые от человека. Бывает, и мне хочется махнуть на все рукой и уехать. Но нет, не уеду, я связан со здешней землей корнями, я вскормлен ее маетой, я жив ее малыми радостями.

Я иду по льду Байкала и думаю про то, что нынче гак растолкало меня, и чувствую, как привычная для меня тревога становится какой-то сладостной, томительной, и я с удивлением прислушиваюсь к себе, не понимая, что происходит со мной, и досадуя на это свое непонимание.

А денежка нашлась. Но Лохов про это никому ни слова: в артели мужички неласковые, еще побьют за пакостный донос, для них и Ванька каторжный — человек. Тьфу! Пропади он пропадом! Глазища у него так и шныряют, норовят заглянуть в самую душу. Видать, догадывается, что нашлась денежка. Верно что… Уж очень быстро Филимон позабыл про денежку, и малым словом не напомнит, как с его согласия был вынесен смертный приговор ему, Ваньке. Словно бы ничего не было. Да как же не было, коль руки с того дня сделались как у пьяницы, трясутся, а па сердце побаливает, стоит попсиховать маленько — и сейчас же… Да! Совестно. Вроде барышни нынче: и там болит, и тут… И не человек, а так себе, серединка на половинку. Сказали б раньше, что через год-другой он сделается слабый, ни к лешему не годный, не поверил бы. Да уж, досадно, и в первую голову на себя, что так не повезло, теперь уж не смотаешь удочки, когда позовет кукушка, не ступишь па хитрую таежную тропу следом за Большим Иваном. Силушки нету прежней. Не зря ж Христя давненько приметил неладное и все норовит подсобить. Уж и кричал на него: «Отстань, падла! Зарежу!..» Но тот словно бы не слышит, виновато отводит глаза и упрямо тянет сначала свой урок, а потом и ему поможет: рядчик-то подлый мужичонка, попробуй-ка не спроворь урока, сейчас и штрафанет… И тут никакой хозяин, про которого Ванька думает, что он человек, не выручит: рядчик близко и про все про твое знает, а хозяин далеко, до него еще надо дойти.