Ким Балков - Байкал - море священное

Услыхал Колька Ланцов и, что б думали, сделал?.. А вот что… Вышел однажды потемну из тайги в облике хозяина сибирского моря — мастер был на превращенья, улигершин сказывал, в ласточку мог оборотиться, а то и в скалу, вроде б вечером ничего не было подле улуса, а к утру — глядь, скала высится. Ну, значит, вышел Колька Ланцов, и не узнать его, огромный, под самое небо, в руке посох, постоял у Байкала, а потом сдвинулся с места и скоро оказался в рабочем поселке — то-то шуму сотворилось, крику! — возле конторы прошел и по улице, где стояли бараки, и все это время говорил:

— Станете забижать Байкал-море, на самое дно опущу и уж не сыщете дороги обратно!

После этого случая, верно что, тише стало, присмирел барачный люд, да и те, из начальства, тише сделались и уж не так баловали… А Колька Ланцов исчез, погиб ли, нет ли, не знаю. Но сказывал улигершин, что не погиб, а превратился в скалу, и эта скала далеко-далеко в тайге, и никто не найдет к ней дорогу. То и жалко. Не догадывается, поди, Колька Ланцов, что творится нынче на Байкале, а иначе пришел бы, чтоб постращать тех, кто по виду вроде б люди, а как приглядишься получше, так и поймешь — нелюдье…

Дивные эти рассказы про заступника за людей и за отчую землю! Уж чего только нету в них, добрые и светлые, живут меж разных народов, и каждый из этих народов, будь то буряты иль эвенки, находит в них свое, близкое сердцу. Вот и приятно, что находит.

Был ли, не был ли на земле Колька Ланцов? Скорее, не был, из народной фантазии он, которая беспредельна, потому-то и память о нем так крепка.

Я стоял на берегу Байкала и думал об удивительной судьбе человека, который и не жил вовсе на земле, а только в памяти народной, она и создала его образ и приписала ему деяния, не по плечу смертному. А потом пошел туда, где в последний день тысяча восемьсот шестьдесят первого года случился провал — и пять улусов оказались на дне моря. Я поименно вспомнил тех, кто погиб в страшный, показавшийся людям судным, день. Это и бурят первого Чернорудского рода Ангин Мороев, отправившийся, запрягши быка, в Налетовскую каргу за дровами и там придавленный вырванными с корнем из земли деревьями, и купецкая дочь Екатерина Суворова, оказавшаяся в трех верстах от берега и пришибленная льдинами, и дочь инородца Болута Филиндеева — Тыржу, упавшая в трещину, что в одночасье образовалась в земле.

Что же это было? Предостережение людям, пришедшее от Байкала: дескать, помните про то, что случилось, и не делайте мне худа, иначе опять могу наказать?… Ил и другое? Старики сказывают: другое… Не злопамятен Байкал, хоть и суров, и не в его власти вершить суд, иное у него на уме — подсоблять людям, когда они в беде, не оставлять своею милостью.

А в тот раз вышло так… Появилась в здешних местах диковинная птица, огромная, огнекрылая, вот летит по небу, а чудится, будто шар красный, раскаленный до самого нутра, движется, и тотчас вокруг жарко делается, душно. Бывало, что и прикоснется птица крылом огненным к сосне, и через малое мгновение та вспыхивает ярким пламенем, и бежит это пламя, пожирает деревья. И уж от едкого дыма скоро дышать стало трудно даже в улусах, что стояли на самом берегу сибирского моря. Растерялись люди, не знали, что делать… Тогда-то и вспомнили на совете родовичей про Кольку Ланцова, заступника: нс откажет, найдет как помочь. Пошли на его поиски самые старейшие, долго бродили по тайге, но степи, уж и сил нету идти, и тогда пали на землю в отчаянье. Тут-то и услыхали вроде бы как из-под самой земли, из нутра ее, голос:

— Ладно уж, подсоблю. Изгоню беду…

Поняли старейшие, чей это голос, обрадовались…

А дальше, по слухам, было так. Превратился Колька Ланцов, выйдя на волю из подземного царства Эрлик-хана, в могучего богатыря, сделал из ста деревьев боевой лук и стрелы и пошел на охоту. Отыскал ту птицу посреди огненного дыма, прицелился… И не рассчитал, по убил птицу — ранил, упала она не в волны Байкала, а, пролетев маленько, на прибрежную землю, и от удара этой птицы не выдержала земля, провалилась… Оттого, значит, и зовется то место Провалом.

Слышал я эту легенду от старого карыма, который уж и сам не помнит, сколько ему лет, вроде бы за сто: в старину, случалось, не делали запись в церковной книге про год рождения, главное, чтоб месяц стоял, день. Не считали свои лета. Коль есть в руках силушка — и ладно, работает человек, не больно задумываясь, что ждет через год-другой. Сидоры да Ефимы, Игнаты да Исаи и не русских кровей вроде бы, хоть и начали свой род от первых еще казаков, объявившихся в Сибири, но и не азиатских тож, смешаные-перемешаные, с горячей кровью и с гордостью истинною, про которую всяк в России знает, сибиряками кличутся, люд, значит, сибирский… Поставь его рядышком с теперешним россиянином и в удивлении будешь: разница меж этими людьми немалая, и не только с виду — скуласт сибиряк, смуглолиц и в глазах жжение ярое, но есть и еще что-то, и это не сразу увидишь, а только когда приглядишься, гордость в сибиряке за землю, на которой возрос, тихая вроде бы, но все ж не утайная, а еще грусть в глазах, вот про нее-то теперь же и скажешь. Откуда она, грусть эта?.. Не было ж на вольной земле, хоть и резанной кабинетами да монастырскими уставами, ярма помещичьего, так придавившего российского мужика, что и по сию пору, случается, мает, и другого чего не было, к примеру, гонения за веру — бок о бок, не враждуя, жили люди разных исповеданий, не толкуя про то, чей бок лучше. Так отчего ж грусть? Может, от неоглядных просторов, таежных ли, степных ли, что радуют, а вместе смущают, есть в них что-то нездешнее, и затомит вдруг болью и поведет бог весть в какие дали, и пойдешь, следуя зову сердца, в ту сторону, где истаивает горизонт, и не скоро еще очнешься и скажешь: что это со мною?.. И повернешь обратно, и недоумение застынет в глазах, и растерянность, подумаешь: «Что же мне, теперешнему человеку, про самую малость знающему, не ясно еще, отчего на сердце так все замирает?..

Раз испытаешь это чувство, другой — и уж поменяется в тебе что-то, и взгрустнется, и встоскуется, и уйдет покой и ладность, которые вроде бы уже осели прочно в душе. Про ладность не зря сказано, она от покоя, а без него и ее нету, слитые накрепко, они вдруг поломаются, и начнет человек метаться, мучиться и пойдет тогда в кабак, сначала в ближний, а потом и в тот, на десятой версте, что так умело были расставлены в начале века вдоль дороги, названной золотой, пролегшей вдоль Баргузинского хребта, рассыплет на прилавке великим трудом добытое, от пота еще не отошедшее, тусклое, а такое приманчивое золотишко и скажет легко:

— Гуляю…

Дивились проезжие: дикий народ сибирский, не понимает своего интереса, ломает его почем зря… Верно что, не понимает, и не потому, что слаб рассудком, ума у здешнего люда во всякую пору хватало, а только не видит в этом смысла, другое в голове, вдруг да и посреди веселого кабацкого застолья вспомнит, как давила печаль-тоска, и протрезвеет, покрутит в недоумении башкою, крикнет, с чего-то разобидевшись: