Ким Балков - Байкал - море священное

Сафьян не сыскал артельщика Христю Киша. Будто сквозь землю провалился. А может, и впрямь провалился?.. Эк-ка заварилось на земле сибирской, по всей «железке», из края в край, гудьмя гудет:

И сквозь это утянувшееся до самого неба спевание, сквозь слова, непривычные для люда, однако ж берущие за душу: остался бы дома, подле ребятни, так-то спокойнее, да и баба просит: «Кормилец, родненький, не ходи туды!..» — только на сердце отчаянное и гордое, удаль какая-то. Уймешь ее разве, усидишь на отчем подворье? Да нет… Выйдешь на улицу и втянешься в общее людское спевание. Но вдруг раздадутся выстрелы и падет на землю кормилец, его тут же возьмут на руки и понесут впереди себя, как знамя:

Поднялся рабочий люд, глянул па себя со стороны и удивился: силища-то!.. Попробуй-ка совладай с нами!.. Но нашлась против этой другая сила, нечистая, штыками и пулями смяла, растоптала, загнала работных людей в бараки и на худые мужичьи подворья: сиди, дожидайся своего часу!.. А выйдешь на улицу, попадешь под пули иль шашки казацкие. А все ж, случалось, выходили, не переломившие в себе отчаянной удали, и падали замертво, обливаясь кровью, на деревянные мостовые. Знать, пророческими оказались слова про судьбы безвестные, нс призовешь их нынче к себе, чтоб сказать доброе слово. Одно от них и осталось — томление в груди, которое вдруг начнет тревожить.

Вместе с другими, отчаянными, выходил на улицу и Сафьян, больно было глядеть, как изматываются над работным людом, и хоть говорили новые товарищи из стачечного комитета, что нынче надобны осторожность и умелость, забывал про это, очутясь на улице бок о бок с такими же, как и он, измученными долгой борьбой, но не потерявшими веры, кричал, горланил песни, а бывало, брался за каменья, вывороченные из мостовой, подолгу стоял на баррикаде.

Смяли народную силу, растоптали… И в это долго не хотелось верить, и тогда спорил с теми, сникшими, приводил им в пример Христю: дескать, славный мужик, и теперь еще не сдается, сражается на баррикадах. Странно, что говорил про это, а может, как раз ничего странного, лишь теперь по-настоящему понял, что было в Христе такое, чего, кажется, не имел и сам. Может, это дерзость, а может, упрямая вера в светлое и доброе, которая у самого, случалось, готова была дрогнуть, а то и вовсе сломаться. Это когда видел, как падали на мостовую люди, а он стоял и не умел помочь. Чего уж там, случалось…

Однажды повстречал на улице Лохова, и не одного — с жандармами. Хорошо еще, сам-то оказался с дружинниками… Лохов с удивлением спрашивал:

— И ты с имя?..

То и было обидно, что с удивлением.

— А с кем я должен стоять?..

— Вроде бы ладный мужик, рассудительный, а туда же… Знать, хочешь пропасть, как Христя?

— Иль че знаешь про него, иль че слыхал, скажи!

Лохов не отвечал, мялся, а потом кричал долго и яростно:

— Всю вашу подлую породу изведем под корень! Анчи-х рис ты! Ироды!..

Враг. Враг… А кажется, совсем недавно плелся к хозяину следом за ним и Христей, просил жалобно:

— Отпустите, братцы. Боюся!..

Тогда боялся, а нынче смел, знать, чует за собою силу, не ту, народную, которая с плеча и с удали, вдруг да и взовьется аж в поднебесье, и тогда ей сам черт не страшен, но сникает, стоит упереться в другую силу, в железо одетую, спокойную, от века стоящую на земле, именуемую Российской государственностью.

— А ты погоди, варначный сын. Попомню тебе твое отступничество. Ишь, схотелось ему с царем-батюшкою тягаться!..

Лохов ушел, и жандармы утянулись следом, не пожелав или не посмев напасть на дружинников, а Сафьян все стоял в каком-то странном оцепенении, и не потому, что сделалось страшно, чего бояться, коль сам выбрал путь-дороженьку, нынче она едва ли видна издали, а все ж манит, другое смутило: ить впрямь, с кем тягаться-то надобно, совладаем ли, придет ли наш час?.. И про царя-батюшку не раз говорили товарищи, да пропускал их слова мимо ушей, не желая утруднять себя, были дела попонятнее, попроще. А тут впервые, кажется, дошло:

— Ить впрямь с царем-батюшкой!..

То и смутило. Чего греха таить, частенько думал, придя с тайного собрания, на которые в последнее время сделался энергичный ходок: нравилось, про что гам говорили и как говорили, с болью и страстью, с искренностью, которая не взаем, а от сердца, — мы этих кровососов прижмем. Беды-то!.. На собраниях встречался с людьми занятными, много чего повидавшими и потому имеющими обо всем свое суждение, и радовался. Считал, что бог высоко, а царь далеко, чего ж нам с ними тягаться, поближе есть варначное племя, готовое хоть теперь съесть тебя с потрохами. Станем, значит, с ними тягаться! По плечу!..

Но нынче выяснилось, что это только зачинка: тягаться с малыми, — а коль поглядеть дальше, дух захватывает!.. Может, и вправду все от лукавого и не надо ни с кем тягаться, кое-кто так и делает, уповает на ласку и доброту: дескать, дай срок, и поменяется на земле, опомнятся люди, подадут друг другу руки. Случается, и Сафьяна тянет к ним, во благости да спокойствии иль хуже — человеку уставшему?.. — но сейчас же опомнится и снова придет к тем яростным, да, неспокойно с ними, а все ж верится больше, и душа пребывает в каком-то действенном уповании, и хочется стоять бок о бок с ними и подле них достичь неизбывного. Если не для себя, то для сына.

Сафьян видел, что Мария не одобряет его стремления, говорила с грустью:

— Ах, миленький, чует мое сердце, оставишь нас с малым дитем сиротами, пропадем тогда…

Горько было слушать, а что скажешь в ответ?.. Промолчишь и снова начнешь делать неприметное вроде бы, а нужное не только ему одному дело. То и утешает, что и он кому-то надобен, жалко, нету рядом Киша, понял бы и пошел вместе…

Кое-кто говорил:

— Не держись с ним одной борозды, странный какой-то, все норовит выскочить, забежать вперед, бунтарства в нем много, сам сгинет, через него без пользы и других за собою потянет.

Сначала было обидно, о какой пользе толкуют, иль в смерти се тоже можно сыскать? Но вскорости понял: можно… Хоть и нссвычно, и холодом веет от этой мысли, все ж и сам пришел к тому же: можно… Перестал говорить с Христей про дела, и это было не так-то просто, тянуло к Кишу, хотелось слушать его, и соглашаться, и спорить, про все забывая. А когда он пропал неизвестно где, утесненно сделалось на сердце, и даже правда, которой служил, потускнела, сказал об этом, не утаивая, и про то сказал, захлестнувшее:

— Уж не через меня ли погиб артельный товарищ?.. Может, не отвернись я, пойми его, и ниче не случилось бы.