Ким Балков - Байкал - море священное

— О боги, что же случилось со мною? — спрашивал он и не получал ответа.

Проходила минута-другая, и он снова спрашивал:

— Что же вы молчите, боги? Иль вам тоже недоступен ответ?..

И ото было удивительно, прежде не сомневался во всесилии богов, уверовав, что про все знают и все понимают. Сомнение, закравшееся в сердце, было оттого и мучительно, что не проходило, а казалось, чем дальше, тем делалось больше. И все же, если бы он подчинил этому сомнению свое существо, стало бы нечем жить, но он сумел пересилить себя и думать о чем-то еще… Вдруг открыл, что, когда спит, его посещают разные видения, и эти видения, светлые и умные, заставляют мозг работать, а сердце чувствовать, и он подумал, что как раз во сне и живет, а во все остальное время словно бы находится в тяжкой дреме, когда и о себе-то едва ли помнишь: кто ты и зачем здесь, в этой мрачной тюрьме?..

И он решил, что отныне сон станет для него жизнью, надобной еще кому-то, кроме себя, а все остальное время будет считать дурным сном. И это попервости удавалось, просыпался бодрым и веселым и все силился вспомнить, что же нынче так обрадовало, но, к сожалению, ничего не мог вспомнить: здесь, в темнице, даже и сон был другой, словно бы неправдашний. Поначалу не придавал этому значения, говоря, что ничего страшного и он отыщет утерянную нить в следующий раз. Но со временем стал все больше задумываться о бесполезности собственного существования. Это было едва ли не самое мучительное — сознавать, что не в состоянии ничего сделать и никому помочь… многое умеешь, но уже не в силах воспользоваться своим умением, так зачем же тогда ты нужен, для чего цепляешься за жизнь?..

Однажды проснулся в какой-то странной тревоге, открыл глаза и долго лежал, глядя в темноту воспалившимися, отвыкшими от дневного света глазами, а потом сказал:

— Я умер? Неужели я умер?..

Голос показался каким-то странным, словно бы и не его.

— Значит, я уже и не живу, а только кажется, что живу?..

Он помедлил, точно ожидая чего-то, но вокруг было тихо, и эта тишина давила на уши, и, может, оттого в голове гудело, кружилось.

— Да пег, я живу, — сказал он. — Но эта жизнь не приносит радости. Словно бы уже и не подвластна мне и совершается по каким-то чуждым законам. Я не знаю этих законов, но хотел бы знать: может, тогда стало бы легче?.. Теперь я думаю, что многое в жизни прошло, не коснувшись меня. А раньше считал, что все самое важное происходит во мне или рядом со мной. Что-то случилось, и я уж думаю по-другому…

Бальжийпип замолчал, но еще долго висело в воздухе натянуто и строго: «По-другому… по-другому…» У него хватило сил дождаться, когда снова сделается тихо, и осторожно, тщательно прислушиваясь к каждому слову, будто боясь не успеть осознать их, а уж исчезнут, растворятся во мраке, сказал:

— Я искал смысл в себе, надеясь, что это станет нужно еще кому-то… Прав ли я был, поступая так? А если нет?..

Он вздрогнул, сказавши «нет…». Мучительно захотелось выйти из каменного мешка, чувства, обуявшие нынче, были настолько сильны и яростны, что не сумел вопреки всему, чем жил с малых лет, сдержать себя, вскочил на ноги, закричал:

— Эй, отпустите меня! Отпустите!.. Я не хочу! Не хочу!..

Крик бился о каменные стены, метался в глухом холодном мешке и возвращался к Бальжийпину, обессиливая, но он не сдавался и, пока были силы, все кричал, кричал, а потом упал на каменный пол и затих. Очнулся в ту минуту, когда, по его подсчетам, оберегатель темницы должен был открыть люк и опустить пищу. Но этого не случилось. Бальжийпин забеспокоился и все же взял себя в руки и стал терпеливо ждать. Но люк не открывался, а скоро в каменном мешке сделалось душно и жарко, наверху что-то затрещало, заухало… Нет, ему не почудилось, и в самом деле, потолок вдруг словно бы дрогнул, окрасился в ярко-желтый цвет. Бальжийпин со смятением посмотрел наверх не в состоянии понять, что же происходит там, а когда понял, смятение сделалось еще больше, воскликнул:

— Горит земля! О, боги, горит земля!..

Так вот чего он не сумел! Он не сказал никому о том, что чувствовал уже давно, не предупредил людей о беде, которая скоро придет на землю и будет сопровождать их не год и не два, пока не станет вселенской, испепеляющей все на своем пути. Он не предупредил людей, потому что следовал канонам веры, которая повелевала принимать все как изначальную заданность и при любых обстоятельствах находить в себе силы смиряться с нею.

— О боги, что же вы сделали?!

Он плакал и не замечал этого, росло, ширилось его смятение, а впрочем, не смятение, нет, чувство великой вины перед людьми, несгибаемое, не подвластное никаким, чуждым живому, силам.

— Эй, белый монах, вылезай! Да поживее… А то пропадешь…

Бальжийпин вздрогнул, перестал плакать, прислушался. Что это? Иль почудилось?.. Да нет… кажется, нет… В самом деле, нет?..

Бальжийпин страдал, и я не мог его утешить, и не потому, что он в прошлом, и я уж ничего не знаю о нем, прошлое живет в моей памяти точно так же, как и то, что происходило со мною вчера ли, третьеводни ли, да и какое же это прошлое, коль случилось в начале века, живое и трепетное, стоит перед глазами, и не только моими, а и перед глазами тех, кто любит свою землю неистово и горячо, да проститься мне это, не примется за нескромность, я люблю ее, смею надеяться, именно так.

Было время, когда я, очутившись близ Байкала, на старых лесных порубках, не знал, отчего вдруг сделается и больно, и горько, но теперь знаю и с тревогой думаю: что станется с землею лет через десять, двадцать, иль вовсе опустеет, иль, задавленная фабричными и заводскими дымами, уже не будет матерью, а станет мачехой для тех родов, для которых искони была родимой, единственной во всем свете?..

И я полагаю себя лишь частью этого сущего, а не властителем или безумцем, которые одинаково бесплодны в своем усилии возвыситься. Разве не стремлением возвыситься над природой, не понять ее, а подчинить себе пронизано все, что теперь совершается на берегах Байкала?.. Тщательно, со старанием обученные опытом минувших поколений только брать у нее, мы так и не поняли, что надо еще и уметь отдавать, в противном случае настанет час, когда людские роды очутятся на краю пропасти. Я видел однажды, как мать велела мальчонке опустить в речку рыбок, которые жили в банке. И пошел мальчонка по берегу, а вода в речке черная-черная, живого места не сыщешь. Долго шел мальчонка, ноги сбил в кровь, но так и не нашел чистой воды. Вернулся в смущении… Я вспомнил нынче это и тоже был в смущении и думал: что же происходит со всеми нами? Люди земли, ею взращенные и поднятые, отчего же мы, едва налившись природной силой, забываем про то, что и мы из земли, придя из нее, пробьет час, в нее и уйдем, забываем и не стремимся облегчить ее участь, а норовим применить силу противу нее? Что это, плод нашего неразумения иль мы и впрямь, как те Иваны, не помнящие родства, так и не поимеем ни к чему жалости, даже и к тем, кто придет после нас на обескровленную и обесчещенную нами землю?..