Ким Балков - Байкал - море священное

— Я даже думаю, — говорила Марьяна, — что он ненамного беднее тебя, ты только послушай, о чем толкуют люди…

Она надеялась, что муж в конце концов поймет ее и поступит так, как она просит, но время шло, а все оставалось по-прежнему. И она вынуждена была отступить, с неохотою согласившись, что мужа и этого ненавистного человека связывает что-то, может, что-то очень важное.

В душе у Мефодия Игнатьевича этакое вавилонское столпотворение, этакое сдвижение всего, что и не разобраться до скончания века. Да и надо ли разбираться? Пожалуй, не надо… Он так решил, сломанный и смятый тем, что увидел на железнодорожной станции, остро ощущая свою личную вину за случившееся.

Он пришел к Александре Васильевне, истосковавшийся по доброму слову, по женской ласке. Он пришел и сказал, что устал и хотел бы остаться у нее навсегда. Все же думал, побудет у возлюбленной неделю-две и уйдет… Но, чем больше жил у нее, тем невозможнее казалось это. Вдруг открыл для себя, что ему ничего уже не хочется, кроме того, чтобы рядом была, ни на минуту не оставляя его одного, Александра Васильевна. Впрочем, отчего же — вдруг?.. И прежде, когда заходил к ней, чувствовал себя спокойно, уютно, спадало напряжение, которое не покидало во все время. Уже и тогда к нему приходила мысль, что он здесь, в этом большом и умело обставленном доме, только и надобен, а все ж другие могут обойтись без него, умри он завтра — и вряд ли что изменится. Но отгонял от себя эту мысль, норовил поскорее уйти, полагая, что ждет дело. Со временем понял, что и дело может обойтись без него, четко отлаженное, работающее, как часовой механизм, уже не требовало его вмешательства. Одно лишь его удерживало — жалость к Марьяне, но, когда понял, что и Марьяна в состоянии прожить без него, Мефодий Игнатьевич решился. Случалось, спрашивал себя: отчего же тянет к Александре Васильевне, что она, баба да баба, мужичка?.. И тогда отвечал: а ведь и я мужик… И, кажется, был прав, все сильное и умное, что жило в нем, неразменное, шло от деда, а может, от прадеда.

Мефодию Игнатьевичу казалось, что возле Александры Васильевны он стал таким, каким был бы, если бы не обстоятельства. Но он ошибался, не знал, что подчас все, находящееся вне нас и чему мы вынуждены подчиняться, сильнее собственной нашей сути, а может, уже и неотделимо от нее.

Студенникову было хорошо с возлюбленной, мог говорить обо всем, что приходило в голову, но мог и подолгу молчать, размышляя, и никто не сердился, не обвинял, будто-де пытается отстраниться. Случалось, вскакивал со стула и подбегал к Александре Васильевне, говорил:

— Любовь только и есть. Все остальное — пыль…

И она соглашалась:

— Да, миленький. Да…

Ему было хорошо с нею, так хорошо, что нет-нет да и тревожила мысль, что это ненадолго и скоро все сломается. Он гнал эту мысль от себя, но она снова приходила. Однажды потемну разлетелось стекло на кухне. Александра Васильевна побежала туда, следом за нею Мефодий Игнатьевич, но у окна уже никого не было, толпа отдалилась, и все же услышал долетавшее оттуда, злое:

— Любовница подрядчика!.. Сука!.. Чтоб ей!..

Сделалось тоскливо, мысль прежняя, устоявшаяся, затревожила, обнял Александру Васильевну и долго стоял так, не умея унять растолкавшееся сердце.

Так продолжалось до той ночи, когда сразу с трех сторон загорелся рабочий поселок и злые языки взбунтовавшегося пламени поднялись до самого неба, с легкостью необыкновенной перекидываясь на все новые и новые избы и пристрои. Мефодий Игнатьевич и Александра Васильевна узнали про пожар не тотчас же, а спустя какое-то время, когда все за окошком сделалось красным, а потом и пол в комнате окрасился, загудело вокруг, затрещало. Проснувшись, Александра Васильевна долго не могла понять, что случилось, спрашивала:

— Че это такое, миленький? Че?..

— Видать, подожгли нас, Сашка, — медленно отвечал Мефодий Игнатьевич. — А зря. Зря они…

Он думал, возлюбленная закричит, застенает, и последние часы жизни сделаются невыносимыми, но та лишь улыбнулась виновато и прижалась к его груди:

— А и ладно. Помирать, так вместе, не страшно…

Мефодий Игнатьевич не спрашивал у себя: за что люди поступили с ним так жестоко, иль творил он только зло?.. Нет, не спрашивал, уже давно понял: не везде надобно искать причину…

А в избе меж тем делалось все жарче и жарче, и бог знает что толкнуло Мефодия Игнатьевича к двери. Подошел, приналег плечом и чуть не упал на крыльцо.

— Сашка, — сказал с удивлением. — Отворено…

И не было в голосе ничего более, кроме удивления и легкой досады, уже смирился с неизбежностью. И возлюбленная тоже не выразила радости. Неспешно оделись и вышли на подворье, которое взнялось слабым, не струйким пламенем, а скоро оказались на улице, сплошь запруженной людьми. Странно, находясь в избе, ни Александра Васильевна, ни Мефодий Игнатьевич не слышали людского гомона, который был нестерпим, в первую минуту словно бы оглохли и не скоро еще совладали с собою.

Люди шарахались из стороны в сторону, толкали друг друга, было слышно:

— Знать, хозяевы подожгли поселок, чтоб расправиться с нами.

— Хозяевы, истинно…

Какой-то неказистый мужичок, очутившийся возле Мефодия Игнатьевича, вдруг отпрыгнул в сторону, завизжал:

— Братцы, а ить ентот-то подрядчик!..

Подступили, дышали в лицо жарко, одурелые от горя

и злобы. Мужичок, изловчась, ткнул Мефодия Игнатьевича кулаком в лицо. И тотчас Александра Васильевна истошно закричала, схватила мужичка за ворот курмушки, оторвала от земли, враз сделавшегося и вовсе маленьким, побледневшего, швырнула в толпу.

— Ну, баба!.. Дает!..

— И впрямь сильна!..

Загоготали, схлынули. Сказал кто-то:

— Это ж Студенников. Блажной ли, лукавый ли, кто разберет? Но да бог с ем. Пущай живет… Пущай топчет землю.

Проволокли Иконникова, взлохмаченного, старого, в дюжих руках и пуще ставшего серым, в картузе, съехавшем на затылок. Иконников увидел Мефодия Игнатьевича, забился в чужих руках, как подранок на зоревой волне, одно только шепча:

Мефодий Игнатьевич подался было к нему, но кто-то с силою надавил на плечо:

— Погодь, хозяин, коль жить хочешь.

Александра Васильевна взяла возлюбленного за руку, потянула прочь от толпы.

А поселок все горел, горел, яростно и зло, и полянка на возвышении близ упадающей к Байкальской котловине глухомани, где стояли эти двое, светилась, а в трехстах саженях от них плавились, разбухали, делаясь все более искривленными. раскаленные металлические рельсы, в недобрый час опоясавшие тело земли.

— Что это? Что?.. Иль очищение?., — шептал Мефодий Игнатьевич, жадно глядя, как неистово, с какою-то одуряюще веселою силою гуляет по рабочему поселку разноязыкое пламя. — Иль вправду очищение? Сашка!.. Сашка!..