Ким Балков - Байкал - море священное

— Иди, иди, голубчик. Не мешай!..

Удивление Мефодия Игнатьевича происходило от того, что Иконников тоже казался ему нынче серым, и он говорил возлюбленной с виноватою улыбкою:

— Скажи, пожалуйста, и этот серый, как мышь. А зубки-то еще не старые, острые, покусать может…

Александра Васильевна смеялась, и Студенников делался веселым и все сказывал про свою любовь, которая единственно нынче не серая, а теплая и мягкая, и он хотел бы, чтобы она такою была всегда.

Заглядывал к ним и пристав словно бы для того лишь, чтобы поинтересоваться, жив ли Мефодий Игнатьевич, нынче многие подрядчики побиты одуревшею толпою, которая тысячеголова и живуча, разгонишь в одном месте, сейчас же соберется в другом, и опять все начинай сначала.

— Тут никаких войск не хватит, — жаловался пристав. — Потому как все нынче заодно: и вольные, и каторжные…

Чарочкою угощала пристава приветливая хозяйка, но, как и Мефодий Игнатьевич, не слушала, нетерпеливо ждала, когда уйдет.

Пришла однажды и Марьяна, непривычная какая-то, потерянная, усталая, села на лавку возле порога, спросила у Студенникова:

— Домой не пойдешь?

Александра Васильевна насторожилась, но что-то подсказало: не надо бояться, нынче у нее красный день.

— Нет, — сказал Мефодий Игнатьевич. — Не пойду…

И Марьяна, удивительное дело, не стала упрашивать, ушла, все такая же усталая и грустная.

Александра Васильевна возликовала и жадно начала целовать возлюбленного.

Больше их никто не тревожил, неделю-другую спустя они стали удивляться, как же могли обходиться друг без друга, не видеться по неделям, а случалось, по месяцам.

Если бы теперь кто-то, понимающий толк в людях, поглядел на Студенникова, наверняка сказал бы, что с ним стряслось что-то и ему надо помочь. Обратил. бы внимание на то, что Мефодий Игнатьевич сильно исхудал и в глазах у него нездоровый блеск. Увидал бы немало других деталей как в одежде Студенникова, так и в его теперешнем поведении, которые ясно сказали бы, что подрядчик не в себе. Но в том-то и дело, что он как раз был в «себе», во всяком случае, сам думал именно так.

— Ах, Сашка, Сашка, — говорил возлюбленной. — Отчего же я не знал раньше, что можно жить и так, как теперь, делая, что мне нравится, и не задумываясь, нравится ли это другому?..

Случалось, упрямства ли ради, озорства ли, но целым дням оставался в нижнем белье и при этом старался попасть на глаза Александре Васильевне, которая возилась у печи, вынимая из жаркого нутра коврижки, или же следила за опарою, а та все подымалась, подымалась, готовая с минуты на минуту выбежать из кадки; он старался попасть на глаза Александре Васильевне словно бы для того, чтобы она сказала:

— Ну, чего же ты ходишь бог знает как?..

Но та говорила другое:

— Что, миленький, соскучился? Так ты погоди, погоди, я скоро управлюсь…

Она хотела любить и умела любить, была неназойлива и желанна, в ее чувстве не было ничего расчетливого и хитрого, и это давало ей особые преимущества перед всеми, кто не имел такого чувства, но, желая иметь, всякий раз делался не в меру расторопным, настырным, говорливым. Она догадывалась про это и хотела бы воспользоваться своим преимуществом, но и тут была искренна и потому очень скоро забывала про свое намерение, оставаясь такою, какою и нравилась Мефодию Игнатьевичу.

Иногда на него нападало игривое настроение, и он спрашивал:

— А отчего же ты, Сашка, не сбегаешь па базар, не постоишь за прилавком?..

— А че?.. — отвечала с улыбкою. — Я бы могла… Но токо кто ж тогда станет любить тебя?..

Отвечая так, она не лукавила, для нее главным делом сделалась любовь, и она не хотела понапрасну терять время. Все, что не касалось нынче ее главного дела, стало неинтересным, скучным, не стоящим внимания. Только сейчас поняла про свое призвание в жизни, и было немного грустно, что не знала про это раньше. Впрочем, если бы даже знала, ничего не сделала бы, и тогда была бы несуетна и терпелива.

Мефодию Игнатьевичу было хороша с нею; в этом просторном светлом доме его почти не мучили воспоминания, все же случались минуты, когда он перебирал в памяти прежде бывшее с ним, но теперь уже многое воспринимал спокойнее. Подчас говорил Александре Васильевне с недоумением в голосе:

— А я собирался написать Витте и пожаловаться… Но раздумал. И правильно. Я и Сергею Юльевичу не верю. Он тоже серый…

Для него все нынче, или, во всяком случае, все неприятное, сосредоточилось в сером цвете, и не потому, что он намеренно выбрал этот цвет, а не какой-то еще, просто так получилось. И он часто думал про людей, что остались за стенами дома: «Серые, серые, как мыши… грызутся, все норовят подняться повыше и пищат, когда срываются и падают вниз». Он никогда не видел, чтобы мыши грызлись, даже не слышал, все же думал так, с упрямством, которого и сам от себя не ожидал. Порою и Александра Васильевна спрашивала с удивлением:

— Да нешто мыши поедом едят друг дружку?..

— А то как же?!

И она умолкла, не смея спорить.

В подсознании Мефодия Игнатьевича жило, не остывая, давнее, еще в малые лета слышанное от деда, будто-де в глубокую старину, когда и люди еще сознавали себя как тварь божью, случилось мышиному племени голодовать. Вот тут и началось! Начали преследовать друг друга и жрать поедом, и того малого разуменья, что жило в них лишились, в цене сделалась одна сила, все ж остальное вроде бы и без надобности…

Люди глядели на эту страшную мышиную возню и усмехались:

— Промеж нас такое сроду не сотворится!..

Но был среди них один, старый уж, весь из земли, он и сказал, вещуя:

— Отчего же не сотворится? Придет время — и научитесь лгать, изворачиваться, и потянете всяк в свою сторону, и начнется промеж вас мышиная возня.

«Иль не так все случилось?»

Мефодий Игнатьевич хмыкнул и почти с удовольствием сказал себе: «Так… Именно так…»

Он о многом говорил с Александрой Васильевной, но не обо всем, он ничего не говорил про мысли, которые приходили в редкие минуты, когда он, противу воли, встречался со своим, чаще недавним прошлым. Мысли те не вязались со всем, что окружало Мефодия Игнатьевича, и он не принимал их, полагая, будто-де не про него мысли, а про кого-то еще. Но чей-то голос упрямо твердил ему: «Ты хотел бы смотреть на мир со стороны, дивуясь и негодуя и делая вид, что это не касается тебя. Ты всю жизнь стремился отодвинуться от других, словно бы мир для того лишь и создан, чтобы ты был сторонним наблюдателем и выносил о нем суждение. Но ведь ты и сам часть мира, и от этого никуда не уйдешь. Ты желал бы думать, что мышиная возня тебя не коснется. Но так не бывает. Если ты часть мира, значит, и мышиная возня не может не вовлечь тебя. Так, собственно, уже и случилось, но ты не хочешь, боишься поверить в это».