Ким Балков - Байкал - море священное

Христя жалеет кукушку: ну чего бы ей хоть однажды самой не высидеть кукушонка? Может, и оттаяла бы, и мир не казался таким холодным и пестрым. Так нет, нет…

А от кукушки шаг до себя… Иль его не гоняет по свету, иль есть уголок, где б отошел сердцем?.. Нету! А память услужлива, бери, пользуйся… И уж видится молодуха в широком цветастом сарафане, слышится ее теплый ласковый голос:

— Приходи, миленький. Ждать буду…

С чего бы зацепила за сердце? Мало что помнит про нее, может, только обличье мелькнет перед глазами и тут же исчезнет. Но голос ее звучит стойко:

— Приходи, миленький, ждать буду…

Подумал вдруг: «А ить верно, станет ждать. Молодуха, кажись, из той породы баб, кто не бросает слов на ветер». Неспокойно Христе, нашептывает жалость: получается, бросил ее? Пропадет ужо!.. Довел себя этими мыслями, спасу нет, хоть об стенку головой бейся. А подняться с лежанки и пойти — сил нет. Погодить надо. Но порою становится невмоготу, это когда вспомнит мальца Сафьяна. Ох и погуляли, приветствуя в миру новорожденную душу! С тех погулянок вся артель едва на ногах держалась, и не день и не два как смурная ходила. Но не это приходит на ум. Другое… Вдруг шевельнется мысль: а может, и у меня есть малец и бродит, безотцовщина, по свету?.. И тогда все внутри холодеет, делается ненавистен себе. Такое вот чувство. Эта маета сердечная на долгие минуты. Слыхом не слыхивал про нее прежде, а вот нынче довелось-таки испытать. Врагу разве что и пожелает такое.

Но одиночество, которое пришлось по нраву Христе, скоро поломалось. Это когда начал выздоравливать и уже мог без сторонней помощи сделать шаг-другой. Назарыч перестал ходить в деревню, гут и ночевал, в зимовейке, бросив на пол рогожину. Пес он и есть пес, сторожить надумал. Недобрые у него глаза, глядят исподлобья, ничего не упустят. Случалось, спрашивал:

— Ты че меня сторожишь?..

— А я почем знаю? — отвечал Назарыч. — Хозяин велел. Моя б воля, я б давно тебя…

— Так зачем же лечил, травами отпаивал, ночами не спал? — удивлялся Христя. — Я уж стал подумывать: человек ты…

А я и есть человек. Токо другой… Для меня важна служба, без ее я червь, гнида, любой может раздавить. А с ею я человек!

— Но служить-то все едино кому. Иль не так?..

— Так, так… — радовался Назарыч. — Я и на прииске службу нес, и на «железке», а теперь, значит, здеся. Без дела не сижу. Стало быть, во всякую пору надобен.

— Поганая у тебя служба!

— Это как поглядеть, — не соглашался Назарыч. — Для кого-то и поганая, для меня нет. Она силу дает мне, власть. Вот гляжу на тебя и радуюсь: ить от меня зависит… — Но тут же поправлял себя. — И от меня тоже, чего сотворить с тобою.

Ненависть жила в глазах у Назарыча, по прежним годам помнил Христя: всегда-то вроде бы безразличные, сонные даже, а нынче другие, ледяные. Попервости удивлялся этой ненависти, а потом и удивляться бросил. Назарыч как-то с неохотою, словно бы случайно, сам того не желая, обронил: Я таких, как ты, с давних пор ненавижу, стали мне поперек горла. Как кость. Много про себя мните, ничьей власти не признаете. А можно ли так?.. Ить кто вы?.. Тварь божья… Потому гни спину, рабствуй. Правду сказать, хозяин тешит себя надеждою, что обломаешься, станешь служить ему. Не верю… Нагляделся на вашего брата!

Христя понял, отчего с ним возились, считай, с того света вытащили, и все же хотел бы верить, что это не так, и Назарыч наговаривает на Лохова, и вовсе тот не собирается заставить служить ему, а подсобил в трудную минуту по доброте душевной, были ж в свое время товарищами, бежали вместе с прииска, прятались… Иль давно это было и запамятовалось? Да нет, стоит закрыть глаза — и узрится ближнее.

Но как-то приехал Лохов, подсел на лежанку, заговорил тошнотно-сладким голосом, и неспокойно сделалось: тот ли перед ним человек, каким знавал, иль подмена вышла? Верно что, подмена… Про жизнь сказывал Лохов, сманывал вроде бы, про свою власть над людьми, по нынешним смутным временам особенно крутую. Тогда ж и сказал, что его, Киша, по всем кабакам и таежным чащобам ищет жандармерия, наговорено па него сполна: и бунтовщик-то, и злыдень, едва ли не убивец… Христя не верил, а все ж на сердце побаливало: чего гам, иль вовсе без ума — такое наваливать?.. Небось не я шел противу народу, а солдаты и офицеры… С них и спрос!

Раз приехал Лохов, другой, и все одно но одному: иль я не милостивец, иль не меня должен ты возлюбить сердцем?. Христя долго терпел, потом стало невмоготу, в лице сделался черный, проснулось в нем исконное, от лихого отца, гордое и яростное, плеснул в лицо бывшему своему товарищу не злое, нет, устоявшееся на ярости, насмешливое:

— Ты чего от меня хочешь, раб божий?!

Взвился Лохов, поднял голос до визга щенячьего:

— Сам раб!., сам!., сам!., раб!., раб!..

Единственно унижения хотел он от Христи, словно бы от этого зависела вся его жизнь, и хотел страстно, мучительно. Когда Киш был в беспамятстве, приезжал и долго смотрел в исхудавшее лицо, думал: вот отправится от ран и сделается мне верным, как пес. Спрошу тогда: «А помнишь, Христя, как ты надсмехался надо мною?..» Но, может, и не спрошу, а только погляжу на него, никлого. Тем и возвышусь.

Но вышло не так, как думал. Христя не пожелал смиренного унижения, и радостные раздумья, которыми Лохов тешил себя, растворились во мраке, прозванье которому — упрямство Киша. Филимон потому и хотел от Христи унижения, что чувствовал: есть в нем такое, чего в самом сроду не было, а он стремился, чтоб было, и думал; когда добьется унижения Христи, тогда в нем это появится. Неисповедимы пути господни, кто ж знал, что закуражится Киш, находясь в шаге от смерти? Но вот взял и закуражился, будто не понимает, что после этого последует. И все же Лохов неделю-другую медлил, велел Назарычу держать Киша в строгости и почаще сказывать про его, хозяйскую волю. А сам это время про одно и думал: покорится Христя, нет ли?.. Странное что-то… Ночью стал плохо спать, проснется, скажет зло:

— Ты раб… Ты… А я хозяин. Хочу — помилую, хочу — казню. Покорись!..

Но сейчас же виделись глаза Киша, и тогда зарывался в одеяло с головою, дрожал как в ознобе. Не жизнь, а черт-те что, извелся, а все ж отступить не умел… Однажды приехал в зимовейку, чтоб еще раз поговорить с Христей, увидеть наконец-то в его глазах страх, тогда б утешился и, может, отпустил бы на все четыре стороны. Но лишь посмотрел в исхудалое, с упрямо натянутыми жилочками лицо и закричал:

— Сдохнешь, собака!..

Киш поднялся с лежанки, но слаб еще был, закачался, как трава-мурава на ветру, опустился на пол, попросил устало:

— Белье чистое дайте, варнаки!..

— Вот те белье! Вот!.. — снова закричал Лохов и ударил Киша ногою в живот, туда, где рана едва затянулась. Христя охнул, повалился на бок, а Филимон выбежал из зимовейки, крикнул Назарычу: