Ким Балков - Байкал - море священное

Однако ж сомнение, вселившееся в душу Бальжийпина, не было долгим и не дало сколько-нибудь ощутимых ростков, и прежде всего потому, что он не принимал насильствениость, в какой бы форме ни явилась, к чему бы ни вела, пускай даже к высшему блаженству. И тем более противоестественным представлялось насилие но отношению к себе. Он и ушел из дацана потому, что видеть и дальше насилие одной воли над другой было мучительно трудно, даже если это насилие совершалось во благо.

Сказано было: дерево жизни снова подымется, как только досыта напьется из чаши людского страдания. Думать про это, созерцая священные книги, было удивительно, а вместе тревожно, но еще горше было видеть человека и догадываться, что он пройдет через муки, но так и не отыщет успокоения.

Я нынче думаю: человек, в сущности, мало что знает про себя: кто он, зачем он?.. Вполне удовлетворяется тем, что лежит на поверхности. Его устремления так незначительны, что делается больно… Один мечтает о том, чтобы поесть досыта, другой — чтобы прибрать к рукам вотчину соседа, третий думает о сановном чине, и никто из них не спросит у себя, а зачем все это, зачем?.. Жизнь, отпущенная человеку, ничтожно мала, вроде пылинки, подымет ее ветром, унесет в степь, там она и сгинет… А не лучше ли оборотить свою память вспять, в то, сокрытое тысячелетиями, время? Быть может, там отыщется ответ на вопрос: кто ты есть, человек?.. И зачем ты?..

Я часто бываю в Великой степи, и всегда чувствую себя там маленьким и слабым, песчинкою на дне моря, и остро понимаю, что человек не принадлежит одному роду-племени, а всему свету, обычаи и предания умирают с быстротою необыкновенною, трудно и мучительно умирает язык, и только нечто, протянувшееся от человека к человеку, невидимое глазу, сильное и горячее, живет вечно.

И спросил бы: что же это такое?.. Да не знаю, у кого спросить… И тогда мне вспоминается легенда о мальчике, родившемся в Великой степи в год зайца. Мальчик обратил на себя внимание с первых же дней появления на свет: в его глазах было страдание. Откуда же пришло к новорожденному? Неужели, накапливаясь из поколения в поколение, царственно заявило о себе только теперь?..

Слух о необыкновенном мальчике разнесся но Великой степи, и в старую юрту бедного кочевника стали приезжать люди, смотреть на мальчика и дивиться. Слух добежал и до врат дацана, Хамбо-лама приехал в ту юрту… и был немало смущен и не знал, что сказать родителям мальчика. Издавна повелось: да отпущено будет каждому в свой срок! И вдруг это, привычное, устоявшееся, поломалось и смутило, раскололо людей в Великой степи надвое, одни увидали в рождений мальчика со страданием, почти нечеловеческим в лице, добрый знак, другие же, напротив — худой… Но ничего не случилось: ни доброго, ни худого, недолго жил мальчик, ему и года не исполнилось, как довершился его домной круг. Видать, страдание, родившееся вместе с ним оказалось сильнее, убило слабую неокрепшую жизнь.

Я хожу по степи и вспоминаю о мальчике, по какой-то недоброй воле приявшем в свое маленькое сердце все муки мира и раздавленном ими. Я мог бы сказать, что такое едва ли возможно, однако я не скажу так… Но не только об атом мальчике думаю я, а еще и о старухе, которая так много страдала, и я начинаю понимать, что надобно было случиться из ряда вон выходящему, чтобы жизнь открылась в другом свете, на людских муках и крови замешанной, как это случилось с Бальжийнином, и увиделась Великая степь, где он. впервые ощутил себя не просто человеком, а человеком., несущим в себе малую частицу бытия, неотделимую от мирта, и живущего нынче и уже давно канувшего в Лету, и нестерпимо захотелось в те места, где согласно с его волей, но и без вмешательства извне у него появилось желание сделаться малою пылинкою, которая есть часть Сущего. Странное свойство у Великой степи: огромная, от края до края, она, хоть и наделяет человека чувством собственной незначительности, а все ж не принижает, не делает слабым и беспомощным, сулит надежду, что и малая песчинка нужна кому-то, быть может, тем пародам, которые населяли Великую степь в прежние времена, а теперь сделались незримы, но и поныне их присутствие ощущается каким-то неизвестным человеку чувством. А может, нужна она, малая частица бытия, и по сей день живущим в Великой степи народам?.. Нигде более человек не чувствует себя так удивительно, так согласно со всем сущим, как в Великой степи.

Старуху похоронили рядом с черным, засохшим деревом,

у которого принял смерть ее муж. А потом Бальжийпин и Крашенинников вышли из лесу и долго стояли в ночной степи, прежде чем Сафьян дотронулся до руки белого монаха и скрылся в ночи, но Бальжийпин не сразу заметил это, думал о старухе. Только теперь он стал понимать, что она не умела просто существовать, а жила, остро реагируя на происходящее, но происходящее не в реальном мире, а в мире, созданном ее воображением, более чувственном, менее разнообразном, более наполненном всяческими событиями, которые, впрочем, не всегда были выдумкою. Однажды испытав потрясение, она растерялась, однако ее растерянность не привела к озлоблению и отрицанию всего живого, как нередко случается, а сделала ее чувства еще более обостренными. Но душевная ее неприютность была так сильна и сердце так скучало в тихом одиночестве, что при первой же встрече с посторонним человеком она позабыла про все и охотно подчинилась влечению чувства, единственно в нем и находя отраду. И уже не хотела для себя ничего другого… Тот зыбкий мир, который создала в воображении и чему в немалой степени способствовало соседство с удивительным в своей непознанности священным сибирским морем и с Великою степью, которая есть начало Земли, казался ей единственно реальным, а все, что лежало по другую сторону, для нее словно бы не существовало. Но то был действительно зыбкий мир, и однажды сломался, рассыпался на мелкие звенящие осколки, и взору старухи открылась другая жизнь, и там не нашлось для нее места.

Бальжийпин с трудом отвлекся от нелегких мыслей, вздохнул, пошел по степи. Но скоро остановился, увидел всадников в желтой одежде и почти безразлично подумал: «Хувараки… настигли-таки…» Он не сделал и попытки поменять что-либо в своей судьбе, когда те подъехали и окружили, велели следовать за ними…

А на оконном стекле с утра одно и то же: длинная зимняя дорога, словно б мороз-батюшка слаб сделался воображением, из года в год пребывая в глухой таежной глухомани, где только зверь и бродит. Христя глядит на эту дорогу, и печаль-тоска мучает: вот ступил бы на нее и все шел, шел… И не важно куда, лишь бы одна даль сменялась другою и чтоб пели над головою птицы про житье-бытье птичье, про тихую небесную грусть… Но не стронется с места, все еще на зажили раны на теле, стоит пошевелиться — и полоснет боль. Правду сказать, эта боль слабее прежней. Та была невыносима, кричал от нее, на стенку лез… Лохов сказывал: подобрали его, обеспамятевшего, на таежной тропе, и был он весь в струпьях, небось не час и не два пролежал в снегу… А когда занесли в тепло таежной зимовейки — домой нести раненого Филимон забоялся: а что как жандармы нагрянут? — промеж струпьев волдыри вздулись, начали лопаться. Тогда-то и прошила тело боль, от которой, очнувшись, криком кричал.