Ким Балков - Байкал - море священное

— О, боги! — воскликнула старуха, всецело подчиняясь этому смятению. — Я не хочу, чтобы огонь умер!..

Но огонь с каждою минутою делался слабее, он был один во всем видимом пространстве, и это напомнило о собственном одиночестве. Странное это было одиночество, мало похожее на то, которое угнетает. Пришло, спокойное и грустное, когда все время стараешься понять, отчего душа болит, болит, очень скоро старуха свыклась с ним и, даже когда в юрте появился человек, в котором узнала Баярто, не захотела расстаться с ним. Свыкшись, что все время одна, старуха сумела сыскать в этом что-то важное для себя, без чего сделалось бы плохо, что-то большое, представляющее возможность увидеть разом всю свою жизнь и жизнь близких людей, которые переступили черту. Внимательно следила за тем, что проходило перед внутренним взором, случалось, радовалась, но чаще недоумевала, с высоты прожитых лет на многое смотрела по-другому, и порою находила в этом какой-то смысл, и тогда лицо светилось особенным торжеством. В своем одиночестве она по сути дела не была одинокой, не покидало ощущение, что она постоянно с людьми, которых любила. Старалась сохранить в себе это ощущение даже и в те минуты, пускай и редкие, и они случались в ее жизни, когда вдруг исчезало чувство сопричастности ко всему, чем жила прежде. Не любила такие минуты, которые с каждым годом делались все длиннее, боялась, что наступит день, когда уже ничего не сумеет вспомнить, и тогда придет одиночество, которое угнетает.

Огонь за окошком дрогнул, рассыпался на мелкие дрожащие лепестки, исчез… Старуха вздохнула, сказала негромко:

— Теперь, однако, умру…

Не хотелось глядеть в глухую неподвижную тьму за окошком, но отвернуться не было сил, а закрыть глаза, чтобы не видеть, отчего-то не удавалось. Чудилось… Словно бы из тьмы, из самой середины, напомнившей непроглядное на реке улово, тянулись чьи-то руки… Пыталась оттолкнуть их и не могла… Маленькие руки, а хваткие, в их ладонях зажаты долины и реки, солнце и небо, вся земля, на которой жила. Странно, отчего это огромное и дорогое сердцу уместилось в ладонях? Она-то думала, жизни не хватит, чтобы пройти всеми дорогами родной земли. Тут что-то неладно, подумала старуха, и попыталась приподняться, чтобы получше разглядеть, что же там, за окошком. Не сразу, но удалось. Долго ничего не могла рассмотреть, только руки, маленькие и хваткие… Но вот увидела и самого человечка, шустрого, с лисьей мордашкой, с трудом вспомнила, где видела его. Шла как-то из Шаманкиного улуса, усталая, но довольная собою: отыскала-таки старого охотника, что жил вдали от людей, вместе с ним сходила в рощу, возле которой хувараки сожгли Баярто. Долго стояла у черного, с потемневшими ветвями дерева, а потом, попрощавшись со старым охотником, пошла обратно. Тогда-то и встретила шустрого человечка, увязался за нею веселый, говорил:

— Я земли ищу новые. А коль сыщу, приведу на них людишек…

Он не был похож на тех, кого знала: ни па белых людей, ни на людей ее племени. Другой какой-то. Чужой… Не понимала, о чем он говорил, и все же было неприятно смотреть в лисье лицо, видеть маленькие, цепкие руки: веточку вдруг сорвет с дерева и жадно разглядывает и мнет, а то остановится посреди степи, раскинет руки, воскликнет с восторгом:

— Хорошо как!..

Сразу невзлюбила человечка, ушла б от него подальше, да разве отстанет, до самой юрты дошел, а потом посидел подле очага, попил чаю, попрощался наскоро… Вроде бы ничего худого не сделал он старухе, по осталось у нее на сердце беспокойство, и то беспокойство долго еще не давало думать о чем-либо другом. Все же через какое-то время забыла про этого человечка, и вот нынче снова увидела его за окошком. Он был все так же мал, но какие же сильные у него руки! Вон и землю держит, и небо, и солнце!..

— Ты зачем пришел к моей юрте? — спросила старуха, а может, и не спросила, губы едва шевельнулись слабые. Однако ж услышала:

— За тобою, понятно…

— Так ты смерть?.. — с удивлением спросила старуха. — Ты еще в те дни хотел увести меня к верхним людям и не успел?..

Человечек не ответил, рассмеялся, исчез… Старуха с минуту глядела в темноту за окошком, а потом снова закрыла глаза и долго лежала так, прислушиваясь к себе, казалось, у висков делается все горячее, а руки словно бы зябнут, хотя в юрте натоплено и тепло еще не успело уйти в продушину. Но скоро стало совестно, словно бы совершила что-то неугодное духам: и впрямь, надо ли знать, что происходит с тобою в последние минуты жизни, об этом ли теперь должны быть мысли?.. Что-то сильное и умное жило в старухе, сумела справиться с собою и уж не обращала внимания на то, как тело словно бы делается больше, тяжелее, и, если бы теперь и захотела, не смогла бы поднять руку или повернуть голову к окошку, за которым, слышала, творилось что-то сумасшедшее, яростное, там словно бы все сдвинулось, перемешалось, и уж нельзя разобрать, кто есть кто и куда подевался человечек…

Старуха лежала и смотрела в потолок юрты и старалась успокоиться, знала, что смерть принимать надо легко и без-боязно, но не умела этого сделать, на сердце было тревожно, и с каждою минутою тревога становилась сильнее, не знала, в чем тут дело, и хотела бы понять себя, но что-то, уже и не подвластное разуму, мешало, упрямое что-то — не сдвинешь с места… Она снова попыталась закрыть глаза, но и это было не в ее власти, и тут увидела на потолке какой-то алый огонечек, наверное, тот самый, что прежде горел за окошком. Огонечек все разрастался, пока не разбежался, упрямый, по туго натянутым звериным шкурам на потолке… А потом переметнулся на близлежащие деревья и скоро сделался огромным, до самого неба, пламенем. И было пламя огненно-красное, заслонило собою все видимое пространство, вблизи его, там, где лежала старуха, сделалось невыносимо жарко, она задыхалась от гари и копоти и хотела бы подняться с лежанки и сходить в Шаманкин улус и предупредить людей, что пришла беда. На какое-то мгновение почудилось, что сумела совладать со слабостью и теперь идет таежной тропою. Однако ж мгновение истаяло, и она поняла, что так и не сдвинулась с лежанки, и тогда заплакала, но не громко, не навзрыд, а словно бы с опаскою, едва ли не с удивлением прислушиваясь к собственным, коротким и задыхающимся всхлипам. Разучилась за долгие годы плакать. А может, никогда и не умела?.. И теперь, ощущая на щеках солоноватые слезы, не сразу поняла, что это такое… Вроде бы вода какая-то на щеках, к тому же теплая и горчит. А когда поняла, подосадовала на себя: не плакать бы надо, а думать, как помочь людям, небось надеются на нее, знают, не подведет, придумает что-то… Если бы так! В голове и мыслей-то никаких, только страх, что пламя, нежданно-негаданно разросшееся из малого огонечка, который конечно же оставил в тайге человечек с лисьей мордашкой, скоро охватит всю землю, и тогда не сыскать ей, слабой, спасения. И так велика была душевная боль, что старуха, сделав над собою невероятное усилие, поднялась с лежанки и пошла… Но она опоздала, юрта уже пылала со всех сторон.