Ким Балков - Байкал - море священное

Мефодий Игнатьевич со смущением, почти воровато оглянулся, а потом опустился на колени, набрал в ладони снега и долго растирал их… Не скоро еще поднялся, а когда снова поглядел на руки, они были и вовсе розовые, и это еще больше смутило, постарался побыстрее натянуть перчатки… Он говорил себе, что не виновен, и не верил, подумал, что, помимо своей воли, подобно солдатам, которые, не желая этого, стреляли в людей, и он совершил что-то, чему пет оправдания. Только он пока не знает, что именно, а когда узнает, будет невозможно жить на земле. Вспомнил лицо Христи Киша, и страшно стало, в лице рабочего была неприязнь, да нет, ненависть, которая удивила сначала, а потом отбила охоту помочь…

«Что же происходит со мною? — с недоумением спрашивал Мефодий Игнатьевич. — Со всеми нами? Отчего появилась ненависть?..»

Еще о многом хотелось бы знать, но ответа не было ни на один из мучивших вопросов. Сделалось обидно, что он не многое понимает, а было время, думал про себя, что толковый и расчетливый промышленник, который в состоянии ладить с рабочими: если, случается, и поругивают его, то поругивают незлобиво и даже с пониманием, что иначе поступить ему, влезшему в шкуру делового человека, нельзя… Он тешил себя мыслью, что люди не осудят, если даже он и закрутит гайки. Бывало, и закручивал, но лишь когда не сыскивал другой выход. Впрочем, все это осталось далеко, так далеко, что и не вспомнишь сразу. Он с чрезвычайной активностью занимался делом, потом дело двинулось вперед как бы само собою, уже не требуя с его стороны каких-либо усилий. И тогда стало скучно, и он постепенно отошел в сторону, впрочем, не забывая интересоваться прибылью, которую тотчас же вкладывал в новое, сулящее выгоды предприятие. А порою брал часть ее и отправлял в детские приюты и в заведения для немощных и слабых. Он делал это, когда становилось особенно скучно, и льстил себя надеждою, что люди не забудут его доброту. Впрочем, если бы кто-то сказал про эту надежду, Мефодий Игнатьевич обиделся бы, искренне полагал, что в том была не вся правда, а только часть ее. Да, конечно, ему хотелось, чтобы про его доброту помнили, по, если бы даже он знал, что ничего подобного не случится, вряд ли что изменил бы… Ну, не желают помнить, и не надо: Зато я помню… Мефодий Игнатьевич догадывался, что его благодеяния если и нужны людям, то не больше, чем ему самому. И это, как ни покажется необычным, вполне устраивало его. И вот все поломалось, было горько и больно, не видел вокруг ничего, что могло бы утешить, а ощущение несвободы ширилось, росло, и нельзя было никуда уйти от этого, и даже уже находясь возле Александры Васильевны, славной и милой возлюбленной, он все шептал упрямо и горячо:

— Клетка… Проклятая клетка…

Старуха поняла, что Бальжийпин уйдет, хотя он ни слова не говорил об этом, и стала готовиться к смерти. Не растерялась, нет, знала: рано или поздно — он уйдет. Только немного расстроилась, что это случилось так скоро, она не успела ничего сделать. К примеру, не сходила в рощу, возле которой сожгли мужа. Все время собиралась сделать это, но так уж получалось, что у нее или болела в ту пору голова, или отказывали ноги. К тому же ее вполне устраивало, что рядом находился человек, которого принимала за пришельца из другого мира. Старухе был дорог именно этот человек, а не тень Баярто. Правду сказать, уже начала помаленьку забывать ту тень, хотя случалось, видела ее в углу юрты, дрожащую и слабую, или посреди двора, стояла тень и смотрела долгим скорбным взглядом, но не на старуху, а куда-то в сторону. Это удивляло, порою спрашивала у тени:

— Ну, чего же ты, так и не взглянешь на меня? Иль я виновата перед тобою?

Не знала за собою вины и вздыхала устало, когда тень исчезала. Теперь старуха и не сказала бы наверняка, чья была тень: мужа или чья-то еще?.. Странно, кажется, стала действительно забывать облик прежнего Баярто, и это началось не сегодня и не вчера, много раньше, когда в юрте появился белый человек и она поняла, кто он… Она ни разу не говорила о своей догадке, хотя порою так хотелось, чтобы и он знал… Но помнила: тень исчезает, как только лучи солнца коснутся ее, а радость делается маленькой, незрячей, когда про нее начинают говорить люди. Молчала и когда белый человек уходил из юрты, хотя делалось тревожно. Чувствовала, он вернется, и тревога не была так сильна, чтобы забыть обо всем на свете. Эта тревога ни в какое, сравнение не шла с тою, последнею, какую испытала в первый день белого месяца, когда увидела, да нет, не увидела, пожалуй, глаза уже давно стали плохие, кожею ощутила боль, которая мучила его. Еще раньше, много раньше, когда начинала жить, слышала от людей, что принявшие другое обличье долго не задерживаются на земле, уходят, едва встретившись с ярой ли злобою, с людскими ли обидами… Слабы и не умеют постоять за себя и, столкнувшись с неправедностью, истаивают, как первый снег… Видать, и с Баярто произошло что-то, отчего он уже не сможет оставаться на земле.

Старуха поняла это и стала готовиться к смерти: с трудом, осиливая в теле слабость, которая сделалась в последнее время постоянною, сходила к дереву, обвешанному цветными тряпками, посидела у маленького, тихо журчащего ручейка-аршана, мысленно поговорила с добрыми духами, что выбрали это место и появляются здесь, лишь погаснут последние лучи солнца, чтобы узнать про людские дела, а если случится надобность — и помочь… А потом поднялась и пошла обратно. На душе было спокойно, ни о чем больше не думала, как только о том, что еще нужно бы сделать, иначе, если в спешке о чем-то забудет, духи будут недовольны, вынудят ее вернуться на землю в прежнем обличье. Старуха шла по таежной тропе, часто останавливалась, подымала голову, смотрела на кроны деревьев, на серые клочки далекого неба в просветах между ними и спокойно — и малый мускул не дрогнет в лице — прощалась с ними. На одном из деревьев, на ближней к земле ветви увидела лесную птаху, та сидела, распушив грудку и широко разбросав крылышки, в странной, почти неживой отрешенности от всего, что окружало. У старухи даже возникло ощущение, что лесная птаха едва ли заметила ее. Где-то старуха уже видела, а может, не видела, слышала про это?.. Да, да, слышала… Был у Баярто знакомый старик, пришел как-то, сказал:

— Встретил нынче в тайге птицу, сидит на ветке и с места не сдвинется. И на меня не глядит. Я постоял маленько, подошел, дотронулся рукою до серого крыла. И тогда птица приоткрыла глаз, посмотрела недовольно и улетела…

Старик помолчал, добавил спокойно:

— Однако скоро уйду к верхним людям. Птицею сделаюсь после смерти…

Старуха вспомнила о словах старика, который и впрямь через день умер, и не удивилась, не испугалась, приняла как знак. Помедлив, сделала шаг-другой в сторону сидящем птицы, шевельнулась мысль: «Вот если птица улетит, я…» Но мысль ие вызвала сколько-нибудь заметного волнения, старуха была все так же спокойна, приблизилась к птице, дотронулась до нее рукою. А дальше… дальше все произошло, как и в случае со стариком, и она приняла это как должное, с минуту постояла у дерева, отряхивая с нижних веток снежные хлопья и устало думая о том, что и она скоро станет птицею, но, наверное, ненадолго, уже зрила себя в облике молодой женщины.