Ким Балков - Байкал - море священное

— Да, да, сначала птицею, а потом молодой женщиной, и я снова встречусь с Баярто, и уж никто не разлучит нас

Старуха едва приметно улыбнулась сухими губами, под пяла голову и посмотрела вверх, туда, где кудрявилась густая, показавшаяся иссиня-бледною крона дерева, раз глядела гнездо, большое, черное и… пустое.

— Значит, это мое гнездо, и я стану прилетать сюда и сидеть на ветке дерева.

Старуха помедлила и пошла от дерева, решила проложить тропу к юрте. А вдруг придут к ней и тоже увидят гнездо и подивятся, до чего ладное и уютное?.. Она словно бы позабыла, что в юрте после нее никого не останется, и тропа вроде бы ни к чему. И впрямь позабыла, однако и вспомнив, не поменяла намерения и упрямо, часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание, которое сделалось затрудненным, шла по глубокому снегу. Она положила себе свершить то, что непременно свершили бы предки, не очень-то задумываясь над тем, для чего это надо… В кармашке халата было немало поджаренных пшеничных зерен, не смогла бы сказать, как они там оказались, наверное, ходила в свое время куда-то очень далеко и взяла их с собой. Как все буряты, любила есть поджаренные пшеничные зерна и пить густой, с молоком, зеленый чан. Нащупав в кармане зерна, не удивилась, сочтя за благо, которое дано добрыми духами, не забыли, значит, и помнят про нее, взяла в горсть и аккуратно, по одному-два зернышка на шаг, стала разбрасывать их, приговаривая негромко:

— Когда я превращусь в птицу, другие птицы отыщут мое гнездо по этим зернышкам и прилетят в гости, и мне не будет скучно. Я однако, сделаюсь веселой, шумной птицей…

Странно, что она подумала об этом, что-то в душе, далекое и вместе близкое, как горное эхо, шевельнулось, напомнило, что в молодости была именно такою, отец, случалось, недовольно качал головою и говорил:

— Ах, девка, девка, маленько не умная, что ли?..

Но это, далекое и вместе с тем близкое, как горное эхо, воспоминание исчезло, едва возникнув, старуха не сделала ничего, чтобы вернуть его.

— Да, я стану молодой женщиной, — проговорила старуха. — Но сначала я побуду птицей…

Что-то в собственных словах не понравилось, может, слабое и невыразительное «побуду…»? Повторила еще раз пришедшее в голову слово и осталась недовольна тем, как оно прозвучало, все же не захотела отказаться от него, мимолетность какая-то была в слове, но еще и надежда, что дальше все исполнится именно так, как того хочет.

Старуха дошла до юрты, но не торопилась открыть полог. Долго стояла и смотрела сначала на небо, какое-то безжизненно синее, потом па белый, не греющий кругляшок солнца и негромко проговаривала легкие, словно бы ничего не значащие, однако же заставившие загрустить, слова. То были слова прощания со всем, что столько лет окружало: и с деревьями, черными на фоне ослепительно снежной белизны, и с небом, и с ветром, который шумел над юртой… Она проговаривала легкие, почти прозрачные, можно многое разглядеть сквозь них слова и в самом деле видела такое, что заставило сильнее забиться старое сердце, но не смогла бы сказать в точности, что видела, какие-то смутные, неясные образы и тени, много теней, они вроде бы и не имели к ней отношения, а все же старуха догадывалась, что это не так, и за каждым из образов стоит близкое и дорогое сердцу. А скоро перед внутренним взором стали проходить все те, кого знавала по прежним летам, но кого уже давно нету в жизни, многих едва ли вспомнила бы в привычном состоянии, а вот теперь видела отчетливо, примечала даже улыбку, мелькнувшую в лице, грусть, про которую не скажешь, что это обычная земная грусть, другая, не от мира сего, тихая и все понимающая… Они проходили перед нею, и для каждого сыскивалось доброе слово, и она успевала удивиться, как же много знает, а давно ли казалось, что ничего не помнит, все там и осталось, в прошлом. Но нет… И это радовало, даже подумала, что торопится уйти к верхним людям, иль нельзя жить памятью?.. Встречала немало людей, кто так и жил и находил в этом удовольствие. Но мгновение исчезло, сказала себе устало:

— Слаб человек и все ищет чего-то, ищет…

Разболелась голова, все-таки не привыкла к встречам, каждая из которых заставляла волноваться. Тем не менее ни за что не захотела бы по доброй воле отказаться от них и нашла в себе силы расшевелить память, но вдруг раздался яростный грохот, и был он так близок, что старуха невольно отшатнулась и не сразу пришла в себя, когда же очнулась, образы и тени, дорогие сердцу, исчезли, даже подумала, что их не было вовсе, и только показалось, что проплыли перед внутренним взором. Но ведь все это было, было… Вон и голова до сих пор болит и волнение на сердце.

А грохот повторился еще раз… еще… Старуха не сразу догадалась, откуда идет этот, обваливающийся камнепадом далеко в горах, заглушающий все, что поет, звенит, поскуливает в ветвях деревьев, достигающий до самого неба и там, кажется, сдвигающий все с привычного места и ломающий грохот. А когда догадалась, в уже словно бы и неживом лице зажглось что-то ясное и светлое, то была ненависть, четкая и осознанная, это теперь она, осенившая разом, четкая и осознанная, а совсем недавно казалась слабою, едва приметною, и нельзя было сыскать причину ее, вроде бы и теплится на сердце, а только не ощутишь, коль не напряжешь все сущее в себе. Удивлялась старуха, откуда такая ненависть, да нет, скорее, неприязнь иль мало встречала в тайге людей, и они что-то делали, искали, заходили в юрту, чтоб обогреться и попить чаю, принимала каждого, как того требовал старый бурятский обычай, и не испытывала к ним ничего, кроме легкого удивления: отчего-то оставили родную землю, а теперь маются вдали от нее?.. Эти люди не делали худа, как не делали и те, кто нынче работал на «железке». И потому она долго не понимала, откуда неприязнь, а вот теперь догадалась: да, конечно же, оттого и неприязнь, разом переросшая в ненависть, да не к людям, нет, к «железке», которая уже давно стала для нее чем-то вроде дракона, повелевающего людьми, что она, эта «железка», пришла на любимую всем существом землю, чтоб погубить ее. Старуха не умела выразить словами свою ненависть, но теперь прямо-таки дышала ею, захлебывалась теми чувствами, которые нахлынули… Стояла возле юрты, маленькая и сморщенная, и слушала, подняв слабые и каким-то чудом удерживаемые над головою руки, и говорила небу про ту боль, что па сердце. Она говорила, что не страшно помирать, страшно оставлять землю, на которую пришел злой дракон и поедом ест ее, просила у всесильного неба защиты, но не для себя — для родной земли, говорила, что согласна после смерти, если это поможет отчему краю, сделаться самою последнею, всеми презираемой тварью. А потом замолчала и долго ждала ответа, но небо было холодное и далекое, и малого облачка не сыскать на огромной поверхности, и старуха воскликнула с горечью: