Ким Балков - Байкал - море священное

Лохов лечил Христю травами, обвязывал ими тело, говорил, улестивая:

— Лежи, язви тя, не рыпайся, не то пропадешь!..

Вот дело: Лохов вдруг стал добрым, а вчера еще казалось, что сдвинулся с давней своей точки и про то, что был когда-то беспашпортным бродяжкою, позабыл, одно держа в голове: хозяин я нынче, сам себе голова. Ошибался, выходит. Непонятно только, отчего возле Лохова крутится Назарыч? Вражина!.. В прежние годы измывался над Филимоном, а нынче ему служит и, судя по всему, не за страх, за совесть, Христя спрашивал у него, тог сказал: за совесть… Еще сказал:

— Мне все едино, кому служить. Лишь бы у того, кто нанял, рука была крепкая. А у Филимона крепкая, знает, чего хочет…

Может, и впрямь знает. Киш как-то не задумывался, другие мысли в голове, и не злые, нет вроде бы что-то сломалось в нем, гордыня, от которой и сам страдал, не так шумна, и не про себя уж мысли, о людях, про кого сном-духом не ведал, виделось ему нынче чаще одно и то же: будто люди возле него надают, падают, обливаясь кровью, и алые ручейки растекаются в разные стороны… А солдатам все нипочем, знай, выбрасывают из длинных стволов огненно-рыжие языки пламени, и те, коснувшись человеческого незащищенного тела обжигают, звеня.

— Господи, что же ты делаешь с собою, народ русский?! — восклицает Христя, и слезы бегут по щекам.

Не раз и не два Филимон был свидетелем этих слез, но ни о чем не спрашивал, думал, что ломается гордыня Киша, а как вовсе сломается, тогда и станет он человек, верный ему до самого дна. «Небось я спас от смерти, а теперь и от жандармов оберегаю».

Лохов доволен собою, он тоже, как и Христя, про разное думает, но мысли его спокойные, неторопливые. Некуда им поспешать. Все нынче у него ладится.

Он увидел Киша в тайге, лежал в крови, с глазами, если и не застывшими, то уже и не живыми… Недолго раздумывал: подсобить ли, оставить ли помирать?.. Вешил подсобить, не зная еще, для чего… Кликнул Назарыча. Сделали из сухостоин носилки, отнесли раненого в дальнюю зимовейку, про которую и па деревне не каждый скажет. Первые дни возле Христи неотлучно находился Назарыч. Раз в неделю приезжал Лохов, привозил надобные припасы, со вниманием приглядывался к Христе, спрашивал:

— Выздоровеет?

— Выздоровеет, — отвечал Назарыч. — Крепкого замесу мужик.

У Назарыча хитро блестели глаза, догадывался, для чего Киш понадобился хозяину. Филимон хмурился, но поменять Назарыча, поставить доглядывать за Кишем другого, не желал. Не больно-то доверял деревенским… Да и не было другого такого пса.

Христя помаленьку приходил в себя, стал различать Назарыча, слушать его длинные, утомительные речи… Назарыч говорил больше про то, что люди нынче спортились и норовят всяк утянуть в свою сторону, бога в них мало, страху, ловчат пойти противу власти…

— И ты такой же… — говорил Назарыч, едва ли не с сочувствием поглядывая на Киша. — Прытче прыткого, дай волю, этакое выкинешь — жизни твоей не хватит, чтоб рассчитаться…

Христя не спорил. Зачем?.. Поди, Назарыч и говорит об этом, чтобы вывести из душевного равновесия, впрочем, нет, не равновесия — откуда ему взяться? — а умиротворенности вялой и слабой, ни к чему не влекущей, ровной еще, но с уже пробивающейся тревогой, которая заставляет глядеть в окно и видеть там дальнюю дорогу и не знать: ступишь ли на нее, нет ли?..

Христя не спорил и все же, когда уставал, оборачивался к Назарычу, говорил тихо:

— Замолчи, подлая твоя душа!..

Он не подымал голоса, не злился, и это, кажется, расстраивало Назарыча, была б его воля, знал бы, что делать… Но где она нынче? Поди, в хозяйском сусеке спрятана, не сыщешь. Назарыч ненавидел Христю, но, привыкши сдерживать чувства, старался и словом не обмолвиться. И как же трудно это давалось!

Случалось, Киш спрашивал:

— И че вы с Филькой лечите меня? Оберегаете? Иль я надобен вам? Зачем бы?..

— Надобен, надобен… — загадочно говорил Назарыч.

Беспокойство охватывало Христю, но ненадолго, истаивало, как только приходил Лохов и начинал сказывать про дела на «железке», про бунты, которые все не утихнут, нет-нет да и вспыхнут с новою силою, ругал людишек, пуще расей-ских.

— От их, язви тя, пошла зараза, попробуй-ка совладай с ею. Но ниче, совладаем. Иль мы дурного корню?..

Филимон грозился, а Кишу не было страшно, помнил его другим, трусоватым, иль можно поменять себя?.. И тут же объяснение находил лоховской заботе: поди, работать нынче некому на «железке», вот и старается, все пара рук…

Вначале, когда Христя без сторонней помощи и шагу не мог ступить, бывало, отлучался Назарыч на день-другой, потом приходил, тю, говорил, вонища-то у тебя, сдохнуть можно!.. Наводил порядок.

Дивные были эти день-два… Киш, пребывая в глухом таежном одиночестве, вдруг открыл для себя, что по нраву ему, когда нету никого рядом, когда один… Тихо и дремотно, в ушах гудет, но не мертвая эта дрема, вдруг заскребется в окошко лесная тишина, засверещит в ветвях деревьев, что-то там выблеснется, заискрится. Христя лежит и гадает: что бы это значило?.. Случалось, приходила отгадка, и тогда радовался своему разумению. Но бывало, не приходила, все ж и тогда не огорчался. Зачем?.. Думал о другом, к примеру, о Сафьяне, о «политике», захаживал в артель и говорил слова непривычные, раскольные. Может, и пошел бы следом за «политикой», как и Сафьян, уверовав в правоту тех слов, но что-то мешало, останавливало. Уж больно мудрено сказывал «политика» про людские хлопоты. К тому же нс было в его словах ярости, которая стала бы понятна. От гнева, значит, от обиды… А еще отпугивало, что «политика» слишком много требовал от людей, а Христя хотбл вольной волюшки, чтоб носило по земле, как облачко по небу.

Подчас и Сафьян сманивал, говорил, сердясь:

— Ну, че ты, паря, иль не понимаешь собственного интересу?..

— Да нет, понимаю, — отвечал, улыбаясь. — Пошто бы не знать, чего хочу?..

Сердил Крашенинникова изрядно. А нынче думает, зря сердил. Нынче про многое думает по-другому. Нет, пойти с Сафьяном он все же не пошел бы, не то на роду написано, а только и смущать не стал бы насмешкою.

Ах, как хорошо размышлять в одиночестве! Иной раз грустно делается, так грустно, что хочется плакать. Случалось, и раньше печалился и тосковал, но тогда старался побыстрее отогнать от себя неладное, а нынче нет… нынче про одно лишь и думает, чтоб задержалась грусть, чтоб Назарыч, ввалившись в зимовейку, не спугнул ее. Тихая и светлая грусть, которая идет, кажется, от жалости, проснувшейся в Христе: ему и слабую веточку на дереве жалко, привяла и уж не заглянет в окошко, желтая, поскрипывает на ветру, вот-вот поломается… Страсть как не хочется, чтоб сгинула веточка, такое чувство, что и с ним тогда сотворится недоброе. Отгоняет от себя наваждение, но все без толку. Одно и спасает, что жалость большая, и для другого чего найдется место… Вон кукушка сидит на дереве. Иль не жалко ее?-.. Гоняет по свету, нигде не сыщет покоя, зачерствела в блуждании, во всякую пору одинокая, и не то чтобы нельзя было поломать ей свое одиночество, да уж не сумеет, вот и сторонится всего птичьего роду-племени и подбрасывает свои яйца в чужие гнезда…