Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

— Гадаете?

— Нет, знаю.

— Три года назад вы считали иначе.

Дед засмеялся, обнял меня и притянул к себе.

— Заблуждался. Старости свойственна дальнозоркость, но это, к сожалению, совсем не преимущество перед нормальным зрением. Вдаль видно, а рядом кажется туманным.

— И все-таки тогда вы были больше правы. По-моему, очень скучно стричь и клеить чужие статьи, чтобы потом получить титул ученого и быть «не хуже других».

— Нельзя мешать все в одну кучу, — сказал Дед. — Если слушать тебя, то легко подумать, что медицина стоит на месте.

— Вы не очень ошибаетесь. Я сдавал экзамены по книгам, по которым учился мой отец.

— Экзамены можно сдавать и по учебникам девятнадцатого века, если рассказывать о работах Мечникова, Пирогова или Пастера.

Борисов затянулся и выпустил кольцо дыма.

— Перед тем как приехать сюда впервые, мы были у Семашко. Он предложил три села: в одном трахома, в других — оспа и сифилис. А теперь? Говоря фигурально, порядочной заразы не найти.

Голос у Деда был хриплым, и в полумраке коридора сам он смахивал на пророка, который только и умеет говорить мудрые слова.

— …В двадцать семь лет мы игнорируем историю. Нам кажется, что история зародилась только сегодня или в лучшем случае вчера. Но в шестьдесят два понимаешь, что твой возраст и твой стаж — это тоже история. И когда анализируешь прошедшее, удивляешься, какой огромный пласт поднят наукой.

— Вы говорите о десятилетиях.

— Я говорю об одной жизни.

— Но вы? Почему вы тогда отстранились?

Дверь открылась. Видимо, на кухне устроили сквозняк. В комнате играла музыка, но никто не танцевал. Сидоров тряс руку Анатолию. Около окна стояла Мила. Она услышала скрип открывающихся дверей, оглянулась. Увидела ли она меня? Вряд ли. В темноте она могла различить лишь силуэты двух человек. Но Мила улыбнулась, беспомощно и неуверенно, точно извинялась за весь этот маскарад, придуманный Анатолием только для того, чтобы скрыть истину.

Я смотрел на Милу и не слышал последних слов Деда. Да и какое значение в такой момент могли иметь его слова?

Я знал, что должен поговорить с ней о чем угодно — о погоде, о милиции, о наводнении в Индии, но только поговорить.

— Пора уходить, — сказал Дед. — Нужно прощаться. — Он поднялся, взял меня под руку.

Мы так и подошли вместе к ней.

— Вы уже уходите, Александр Сергеевич? — испугалась Мила и поглядела на меня. — Останьтесь.

— Нет, мне пора.

Я торопливо искал слова, придумывал, что бы сказать такое… такое… И спасти положение. Еще секунда, и я должен буду уйти.

— А вы нас не проводите? — сказал я.

Борисов скосил глаза в мою сторону, улыбнулся, но промолчал.

— Проводить Александра Сергеевича? — неуверенно сказала Мила. Она повернулась к гостям. — Я провожу Александра Сергеевича. Я ненадолго.

Я испугался, что Борисов откажется, но он вдруг сказал:

— Проводите… А то что-то плохо себя чувствую…

Черт побери, как я любил Деда в этот момент! Он — человек, мой Дед. И пусть я провалюсь на этом месте, если когда-нибудь ему изменю!

Мы отошли в сторону от дома Борисова и попали в полосу лунного света. Мы чувствовали себя скованно, и теперь нам мешал даже этот серебристый поток. По черному небу чиркнул метеорит.

Он летел по своей короткой траектории и точно говорил всем, кто наблюдает его: «Спешите, ищите правильный путь. Жизнь коротка, но нужно прожить ее ярко».

— Эта штука не догадывается, что скоро перестанет быть интересной, — сказал я.

— Кто?

— Луна.

Боже, как нам трудно было преодолеть целый забор условностей, чтобы сказать то, что действительно волновало обоих.

— У меня в классе есть Смирнов: он бредит лунными книжками.

— Отличник?

— Что вы! Ему некогда учить уроки. Он чертит космические карты.

— Тогда его нужно готовить к полету на Луну или на какую-нибудь звезду. Вот, например, на ту, что подмигивает.

Клянусь, глупее я еще никогда ничего не говорил! Из головы словно бы вычерпали все мысли.

Мила засмеялась. Оказывается, в моих словах ей почудился юмор.

— Почему вы уезжаете? — спросил я и сразу же понял, что это конец всему: моим ожиданиям, неопределенности, которая дает человеку надежду.

Мила ответила не сразу.

— Анатолий хочет поступить в аспирантуру.

Вранье! Ох, какое это было вранье! Я не мог уже остановиться. Нужно было действовать ва-банк: все или ничего.

— Вы расходитесь.

Я испугался своего голоса, чужого, хриплого.

— Мне стыдно за сегодняшний вечер, — тихо сказала она. — Как-то унизительно… А потом эти тосты… и вы…

— Я?

— Вы все знали. Я чувствовала.

— Не уезжайте, — почти крикнул я. — Пусть он едет один. А вы останьтесь. Вы же привыкли к ребятам… к поселку… — Я опять говорил чушь, совсем не то, что должен был сказать.

— Я не могу остаться, — наконец сказала она.

— Почему? Почему не можете?

Я положил руки на ее плечи и заставил посмотреть мне в глаза. «А для чего оставаться? — говорил ее взгляд. — Что меня здесь ждет?» Но она сказала:

— Меня никто не поймет. Сколько будет разговоров: учительница разошлась с мужем!

Мне хотелось сказать ей о своей любви, о том, что уже давно, еще с той самой истории с Глебовым, я думаю о ней, но я опять сказал другое:

— Ерунда! Значит, по-вашему, лучше обманывать себя и своих знакомых? Вы же его не любите!

— Мне нужно уехать, — повторила Мила. — Я поеду к маме в Ярославль и поживу там.

— Но вы вернетесь?

Я еле произнес эту фразу. Это был конец, конец глупым ожиданиям.

— Не знаю…

— Мне это важно, — настаивал я. — Я должен знать.

Мила подняла глаза. Нет, я ни в чем не ошибся. Все, о чем мы говорили, не имело никакого смысла по сравнению с тем взглядом, который увидел я.

— Зачем?

— Я буду ждать тебя.

Я не мог произнести «вы». Мила отступила в сторону.

— Понимаешь… — почти обреченно сказала она. — Я должна поехать к маме…

Ее губы были горячими и мягкими, а слезы солеными-солеными.

— Понимаешь, — шепотом повторила она, — я должна уехать. Разве у тебя не было такого… когда больше всего нужна мама?

Зав. кафедрой патологической физиологии Яков Романович Палин сидит за столом спокойный и невозмутимый. В руках Палина роговые очки, периодически он щелкает дужками, и это, пожалуй, единственное, что выдает напряженность беседы. Собеседник Палина — профессор кафедры хирургии Михаил Борисович Незвецкий, худой, нервный; он шагает по кабинету, резко поворачиваясь у стенки, и бросает взгляды на Палина. В стороне от профессоров, точно отражение своего спокойного шефа — патофизиолога Палина, сидит аспирант Станислав Корнев.

— Как научный руководитель, — говорит Яков Романович медленно и поглаживает рукой по бритому черепу, будто одобряя себя, — я больше не имею права поддерживать эти эксперименты. Достаточно года, потерянного Станиславом Андреевичем Корневым при нашем обоюдном попустительстве. Ясно, что диссертационного плана мы уже выполнить не сумеем. (Лицо Незвецкого скривилось, как от зубной боли.) Вы не хотите согласиться? (Яков Романович щелкает очками, отсчитывает три раза.) Хорошо. Давайте подумаем, в чем можно обвинить кафедру. В косности? Нет. Мы разрешили заниматься Корневу проблемой, которая нужна кафедре хирургии (он подчеркнул «хирургии»), хотя знали, что аспирант не закончил своей плановой работы. Может быть, мы не создали условий? Нет. Институт выделил деньги и аппаратуру. Кроме того, месяц назад Корнев ездил в Москву, чтобы встретиться на симпозиуме гистохимиков о профессором Ивановским. Мы надеялись (он опять подчеркнул это слово), надеялись, что мысли Ивановского окажутся более результативными, но увы…