Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Он почувствовал на своем плече чью-то руку и встал.

— Как ты похорошела, Таня! — сказал он немного удивленно.

— Очень свежий комплимент, — улыбнулась она.

Они пошли к Невскому. Человек десять осаждали закрытые двери «Европейского», а за стеклом, размахивая руками, кричал, успокаивая толпу, усатый толстый швейцар.

— Пардон, мсье, — сказал Стасик и крепко надавил на спину какого-то парня.

— Француз, — объяснила Таня.

— Тихо, братва! — крикнул парень, почувствовав себя в некотором роде дипломатическим представителем великой и гостеприимной державы. — Пустите француза с переводчицей.

— Мир, дружба, — сказал Стасик и поднял над головой руки.

Толпа расступилась.

— Пожалуйста, мсье, — сказал швейцар, — ресторан высшего разряда. Де-валяй, как в Париже.

— Мерси, — сказал Стасик, втягивая за собой Таню.

— Этот тип из нашего института! — крикнул кто-то из толпы. — Надавать ему банок.

В руке швейцара лежал рубль, и на провокации он не поддавался.

Они нашли столик, заказали коньяк и цыплят-табака.

— Твое имя — Колумб, — сказала Таня. — Ты открыл Америку и разбогател.

— Все проще, — сказал Стасик. — Сегодня я решил кончить диссертацию.

— Но ты же говорил…

— Я ужасно заблуждался, Таня.

Они много танцевали и почти не разговаривали.

— Таня, — сказал Стасик, — выходи за меня замуж. Я воспитаю в себе семьянина.

— Что-нибудь случилось, Стасик, с наукой? — спросила она. — Я ждала, когда ты расскажешь сам.

— Ничего не случилось, — сказал он, танцуя. — Наука стоит на месте, хотя ей следовало бы идти вперед.

— Тебе нужно отдохнуть, — сказала Таня. — Отдохнешь и обнаружишь просчет. Ты просто заработался.

— Я уже отдыхаю. С сегодняшнего дня я решил жить, как бюргер.

Музыка оборвалась, и они вернулись к столику. Мясо было холодное.

— Нужно было сразу есть, — сказала Таня, — а не ждать, когда остынет. Совсем другой вкус.

Он ничего не ответил. Его взгляд был где-то за ее спиной, на черной бабочке саксофониста.

«А может, дело в температуре? Может быть, тридцать девять градусов — это много?» Он оживился и посмотрел на Таню.

— Ты извини меня, но мне… мы скоро уйдем…

Она улыбнулась.

— А я думала, что ты сегодня свободен. Ты даже хотел на мне жениться.

— Я пошутил, — сказал Стасик.

— Какой тяжелый юмор! Хорошо, что я тебя знаю со школы, — грустно вздохнула Таня.

Стасик расставил пробирки в штативе и приготовился к новому синтезу. В коридоре о кафельный пол зацокали подковки. Вошла Валя Шаронова, его однокурсница и аспирантка, и остановилась в дверях, близоруко щурясь. Она была длинная, плоская и немного сутулая.

— Кролик сильный попался, никак на станок не положить.

— Разолью реактив и помогу, — сказал Стасик.

Валя вздохнула. Когда-то ее хорошо копировал Дашкевич. Он осторожно открывал дверь, тяжело вздыхал и, задевая нога об ногу, шел к своему месту. Последние годы в институте Валю Шаронову перевели к ним в группу «для усиления». В «тридцать второй» учились неплохо, но дисциплина хромала на обе ноги, как любила говорить декан.

Валю встретили торжественно. Дашкевич произнес речь, а затем преподнес Вале список студентов, нуждающихся в особом досмотре. Валя взяла список и положила его в портфель.

— За сведения спасибо, а на лекции вы ходить будете.

— Не на все, Валечка.

— На все, Гошечка.

К концу учебного года у Стасика и Гоши было по три выговора из деканата. Лидия Владимировна, декан, была человек добрый и на худшее не шла. На пятом курсе к Вале привыкли и даже подчинялись. Стасик помнил, что на экзаменах она всегда шла первая к экзаменатору и уже через пять минут блестела близорукими глазами, осматривая потолок и стены: вот, мол, могу отвечать.

Профессор открывал зачетку. Там стояли неизменные «отл.» с разными хвостами и закорючками. Шаронова молчала несколько секунд, ожидая, когда экзаменатор улыбнется и скажет многозначительное «О!». Тогда Валя начинала говорить быстро и громко, круглыми, как шрапнель, словами: они вылетали короткими очередями и, казалось, не дойдя до сознания, превращались в дым.

Студенты за столами затыкали уши, им трудно было думать.

Потом шум обрывался, и в комнате возникала тишина.

Валя поднималась, держа зачетку раскрытой, чтобы в ней лучше просохли чернила, и шла в коридор. В этот момент она казалась еще выше, чем обычно.

Ее окружали еще несдававшие, они нетерпеливо галдели: «Ну как спрашивает?», «Придирается?» Она ждала, когда все утихнут, а затем говорила, что экзаменатор добрый и вопросов не задает.

По какой-то иронии судьбы, а может, в шутку ее выбрали в культмассовый сектор профкома. Она добросовестно работала, сидела на всех заседаниях художественного совета, вздыхала и пожимала плечами.

«Клоц-клоц-клоц» — в коридоре.

— Сейчас приду! — крикнул Стасик.

Он написал на каждом стаканчике специальным карандашом время приготовления раствора и пошел к Шароновой.

На столе лежал кролик, толстый добряк с красными доверчивыми глазами и клеенчатой биркой на правом ухе. Кролик шевелил носом и губами, точно что-то хотел объяснить. Стасик надел петли на лапы кролику и резко перевернул его на станок. Валя взяла шприц, протерла кролику спиртом ухо.

— Это правда, что ты опять решил заниматься работой Незвецкого?

— Правда, — сказал Стасик.

— Сумасшедший! — вздохнула Валя. — Снова будут неудачи.

— Я просто идиот, — согласился Стасик.

Зав. кафедрой Яков Романович Палин просматривал отчеты научных работников. Сегодня тяжелый день: заседание, комиссия, научное общество. Больше всего его стали раздражать такие дни, когда приходится спешить, куда-то идти и выполнять все только наполовину. В такие часы кажется, что на тебя кто-то сел и погоняет вперед, как вьючную лошадь, зато и ночь потом становится невмоготу: одолевает бессонница.

Он открыл календарь и аккуратно вычеркнул слова «комиссия» и «научное общество». Сегодня большой доклад Шароновой — третья глава диссертации, и нужно не спеша его обсудить.

Яков Романович разрыл пачку бумаг в левом ящике письменного стола, вынул рукопись и положил перед собой. Вся первая страница рукописи была зачеркнута, а сбоку мелким бисером написано несколько фраз. Яков Романович перечитал «бисер», затем перечеркнутый кусок и тяжело вздохнул. Рукопись была похожа на военную карту. Знаки, скобки и стрелки двигали слова налево и направо. Проволочные заграждения пересекали зигзагами целые поля, усеянные крестами и птичками. Вторая страница начиналась фразой: «Мысль Бохта, каковая говорит…» Яков Романович перечеркнул слово «каковая» и бросил ручку. Может быть, он сам виноват, что взваливает на себя редакторскую работу, все-таки профессор мог бы заняться более важным делом.