Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

— Слушай, — сказал я, еле сдерживаясь, — говори, да не заговаривайся!

Вот так та́к! Началось с шутки, а кончилось рубкой.

Я, кажется, недооценил Люську. Я думал, она никакая, но это была личность! И укусить могла как нужно.

Я пошел к вешалке, но она загородила мне дорогу.

— Он уходит, — сказала она скорее удивленно, чем с возмущением. — Ай-яй-яй, Витя! Нельзя так, некрасиво. Давай перейдем к главному вопросу. Ты обиделся, оскорбился даже, что тебя погладили против шерсти. Тогда ответь мне, отчего ты оставил Машу?

— Разлюбил, — сказал я, страдая оттого, что мне приходится продолжать этот разговор.

— Понятно. А главное — просто. Разлюбил и ушел. Предположим. Но позже, через полгода, ты даже не поинтересовался, как прошли ее роды?

Я посмотрел на Люсю. Она продолжала улыбаться и даже что-то сказала, но я ничего не слышал.

А может, это неправда? И в ту же секунду я сказал себе: правда.

Значит, скрыла?

Значит, у меня ребенок?!

Сын или дочь?

И сколько ему — десятый? Да, десятый.

Мысли текли еле-еле.

А я-то считал, что чист перед нею, плохо она меня не должна помнить. Как можно о юности помнить плохо?

И еще я подумал, что в моей жизни были женщины, умные и глупые, одинокие и отчаявшиеся. К одним я бывал совершенно безразличен, легко встречался и легко расходился, другие нравились мне больше, но и они исчезали, я забывал их совершенно: лицо, голос, манеры. Иногда сам удивлялся, что в памяти ничего не оставалось. Потом была Рита. Встретились два человека, помыкались семь лет друг возле друга, остались совершенно чужими.

Но Машу я не забывал. Все, что касалось ее, жило во мне и будто бы ждало своей минуты. Вот она, серьезная и еще чужая, на одной из первых лекций, а я так стараюсь обратить на себя ее взгляд. Вот она, неестественно возбужденная, бледная, с расширенными зрачками, у того дерева на берегу Прокши.

Так вот как все было! А я ничего не видел. Теперь-то понятна цена тому безразличию, с которым она заявила, что меня не любит.

Люся стояла в дверях и с испугом ждала, что я сделаю дальше. Видимо, мое лицо ее поразило. Наши глаза встретились. И тогда я внезапно подумал, что не должен, не имею права покидать этот дом, пока не узнаю всего. Пусть расскажет… Я шагнул к ней, схватил за плечи.

— Говори!

Она отшатнулась. Но тут недобрая улыбка пробежала по ее губам.

— Знаю, что ты считаешь себя честным, в то время как бесчестный Леонид постоянно посылал в деревню посылки, учебники для ребят ее школы, уговаривал ее приехать в Вожевск. Он с невероятным трудом добился для нее квартиры, взял к себе на работу, а о твоем сыне заботился так, будто это был его собственный ребенок, вот что я знаю. Кто же из вас честнее и лучше?

— У меня сын? — я все еще не мог до конца в это поверить.

— Ты его не видел, когда был у Струженцовой? — сказала Люся. — Пойди, познакомься. Бедный мальчик! Он даже не подозревает, какой великий человек его отец.

— Да я не был у Маши! — крикнул я Люсе. — Я же говорю, что видел только Кликину и Константинова, и они сказали, что в понедельник была уволена Струженцова.

На этот раз Люся, кажется, в чем-то усомнилась.

— Пойдем поговорим, — сказал я тихо. — Хочу во всем разобраться.

Я повернулся и пошел в комнату. Сел. Люся напротив.

«Сын. Сын, — повторял я про себя. — Как же? И почему я не знал?»

Люся сидела не шелохнувшись.

Я, наверное, выглядел очень жалким и суетливым, несколько раз передвинул пепельницу.

— Расскажи, — просил я. — Ну говори же…

Она молчала, думала о чем-то своем.

— Ты не против Леонида?

— Конечно. Как я могу быть против?

— Но он же просил тебя не встречаться с Кликиной. Зачем ты пошел?

— Я журналист. Это было бы только на руку противникам Леонида. Вот, мол, даже не поговорил с нами…

— Витька, — она вцепилась в мою руку. — Прости, Витька, — в ее глазах появился ужас. — А я, я так подло… Я была уверена, что ты против! Что я наделала, Витька! Если бы ты знал, как я люблю Леонида… Ты поймешь меня. Ты хороший. Я не должна была тебе говорить. Я же одна знала, от кого у Маши сын. Но я подумала: теперь она и сама скажет. Прости!

А я не слушал ее. Вернее, слушал, но как-то издалека.

Окно прыгало перед глазами, стол ходил ходуном, и я, кажется, тупел от одной мысли, что где-то рядом живет мой сын. Все повторяется в мире, бормотал я, но тот хоть оставил тесак за печкой… А я — я ничего не оставил сыну.

— Витя, Витя, — она потрясла мою руку.

— Нет, Люся, — сказал я наконец. — Я на тебя не обижен. Я благодарен тебе.

Я поднялся, стал надевать пальто.

— Куда ты? — кричала она, но я уже не оглядывался.

Какое-то время я то брел, то бежал по вожевским улицам. Была одна мысль: у меня есть сын!

Слезы текли по моим щекам.

— Как все обернулось, — бормотал я, возвращаясь все к той же мысли. — Был тесак за печкой. Была мама. Был я. Один. Отца не было. А теперь и у него, сына моего, нет отца.

Я обвел глазами пустынную улицу и несколько раз повторил вслух:

— У меня есть сын…

Сплю беспокойно, преследуют кошмары. Видится, будто Люся и Леонид Павлович стоят посреди моей московской квартиры.

Потом вижу, что бегу по улице. Мимо кирпичной церковки. Мимо деревушки. Мимо соснового бора. И вдруг начинаю исчезать. Я такой невесомый, что самого себя жалко. А ко мне спешит человек. На нем моя одежда. Как мы похожи! Встаю на цыпочки, чтобы достать до его плеча, но это не удается. Человек не замечает моих усилий, смотрит вдаль, И я кричу ему:

«Сын! Сын!»

Я вскакиваю с кровати. Рубашка липнет к телу. Вытираюсь простыней и все же не могу прийти в себя после кошмара.

Холодная вода льется на голову, и у меня начинают стучать зубы.

…В буфете никого. Командированные разошлись. Пью кофе, думаю, как увидеть сына.

Слово звучит уже не так непривычно, как раньше. Я произношу его по-разному, мысленно перекатываю каждую букву, будто это моя находка.

Есть два варианта.

Первый — поговорить с Машей. Но захочет ли она?

Другой — подойти к дому и ждать: вдруг выйдет мальчик. Вдруг выйдет мой сын. Я должен взглянуть на него.

Как хорошо, что решение принято.

Насколько проще живется сильным, не сомневающимся людям. Они не мучаются, а сразу находят целесообразный вариант.

Выхожу на улицу. Если бы я так хорошо не знал Машу, не представлял бы того, что она скажет, то, конечно, пошел бы к ней. Проклятая принципиальность! Ну что выиграла ты в жизни от своей принципиальности? Враг лучшим друзьям, враг себе, враг сыну! Это ты, ты оставила его без отца!

А может, явиться в дом и сказать: «Мария, я все знаю».

И это через десять лет! А где я был раньше?

Нет, она не станет говорить со мной о сыне, не станет. А потом эта история с Прохоренко… Кто прав? Кто же прав?!